Древо Иуды - Страница 65

— Я почти уверен, что у меня сместился диск.

Мюллер, веселый маленький здоровяк в белом накрахмаленном халате не по размеру, с видом человека, любящего хорошо пожить, выслушал жалобы, по привычке сгорбившись за столом и время от времени лукаво поглядывая на пациента. Потом он встал и осмотрел Мори, как тому показалось, наспех и весьма поверхностно.

— Слегка потянута широкая спинная мышца. Пусть ваш человек разотрет вас хорошей мазью.

— Уже сделано, но не помогло.

— Естественно. Нужно, чтобы прошло несколько дней.

— Но у меня появилась хромота, а с этим не шутят.

— Чисто психосоматическое явление. Защитная реакция на вашу тревогу по поводу спины, хотя с чего вдруг вы так обеспокоены, не могу представить. Надеюсь, вас не гложут другие проблемы?

Мори предпочел не отвечать на вопрос, а лишь нахмурился:

— Так вы не думаете, что мне нужно сделать рентген позвоночника?

— Бог мой! — рассмеялся Мюллер. — Мы не назначаем рентген при простом растяжении.

Кабинет доктора Мори покидал в худшем состоянии, чем когда он туда пришел. Он попытался не хромать, но от усилий нога совсем онемела, так что он начал ее подволакивать.

— Проклятый тип, — проворчал он себе под нос. — Только и знает, что талдычит об этой психосоматической чепухе.

Его прельщала мысль обратиться к другому специалисту, но страх выставить себя посмешищем удержал от этого шага. Вместо этого, в надежде, что физическая нагрузка может помочь, он спустился с холма до Бельведера и прошелся вдоль Цюрихского озера. Бледное солнце, отражавшееся в неподвижной воде сквозь перламутровую дымку, создавало спокойную световую гамму. И все же этот странный свет наполнил его непонятным опасением — сомнением в реальности своего существования, смутным сознанием незащищенности во враждебном мире. Что он здесь делал, бесцельно хромая с затуманенной головой, где роились противоречивые мысли и жалили, как шершни? Направление, куда свернула его жизнь, внезапно показалось нелепым. Он лишился поддержки и теперь падал в пропасть. Почему Фрида набросилась на него сегодня утром с такой яростью и натиском? Возмутительный поступок, и все же, размышляя о ее мотивах, он пришел к выводу, что может многое понять и даже простить. Она любила его, ревновала к Кэти, страдала от мысли о его отъезде, опасалась за его безопасность и здоровье. В глубине души он сожалел о разрыве между ними. Он всегда испытывал к ней симпатию, всегда восхищался этой женщиной и, наверное, был виноват в том, что поощрял ее надежды на более тесные взаимоотношения. И все же при данных обстоятельствах следовало оборвать их дружбу.

Он с усилием взял себя в руки, нанял такси и отправился на вокзал. Вечерняя газета, которую он прочел на обратном пути, полностью подтвердила плохую утреннюю новость: ООН выступила с официальным заявлением, осуждающим агрессию против мирного населения. Появилась также информация, что в том районе зафиксированы случаи оспы и бубонной чумы; по радио прозвучали сообщения о нехватке медицинской помощи. Когда час спустя он вошел в свой дом, то не обнаружил ничего, что могло бы развеять его отчаяние: Кэти не звонила и даже не прислала письма, а в самом доме царил такой хаос — пачки книг на полу в библиотеке, серебро в оберточной бумаге, снятые в гостиной шторы, — что не осталось никакого впечатления о комфорте и стабильности. Раз он терпел все это, бросал все ради Кэти, то она должна поощрить его хотя бы несколькими словами и поддержать. Нужно немедленно с ней поговорить.

Он прошел в библиотеку и оттуда попытался связаться по телефону с домом Фодерингеев в Маркинче. Ждать пришлось бесконечно долго, но он не отходил от аппарата. Наконец после неразберихи шотландских акцентов на местных станциях была установлена плохонькая связь. Трубку сняла миссис Фодерингей; он едва расслышал ее голос из-за громкого гула, но как только сумел разобрать несколько слов, понял, что все бесполезно. Уилли и Кэти уехали накануне и теперь совершали поездку по Англии. Вероятно, они уже достигли Манчестера, хотя адреса она не знала. Однако она сообщила ему номер миссионерского центра в Эдинбурге, где ему могли бы помочь.

Свернув разговор, который она могла бы продолжать неизвестно сколько, он позвонил по эдинбургскому номеру, и на этот раз его соединили почти сразу. Но и здесь он не добился толку. Мистер Дуглас прочел свою лекцию в Эдинбурге и выехал в Лондон вместе с племянницей, но по какому адресу — они не знают.

Мори кое-как поужинал и перешел в кабинет — единственную комнату, пока сохранившую жилой вид. Почти час он просидел, погруженный в мрачные размышления, когда внезапно зазвонил телефон.

Сердце на секунду перестало стучать. Он знал, что это Кэти, подстегнутая любовью и интуицией, — она не могла не почувствовать, в каком он теперь состоянии. Он сразу снял трубку.

Но нет… сердце так и ухнуло… из пустоты раздался не милый долгожданный голосок, а гортанный акцент Штигера, юриста, который задерживался в Мюнхене и просил перенести их встречу на понедельник.

— Естественно, если дело срочное, я прилечу завтра утром, а в Мюнхен возвращусь вечером.

— Нет, — ответил Мори, с трудом приходя в себя. — Никакой спешки. Не доставляйте себе лишних неудобств. Понедельник тоже подойдет.

— В таком случае мы встретимся через три дня.

Три дня, размышлял Мори, вешая трубку; никакой беды от этой краткой отсрочки не будет. По крайней мере, она позволит ему поправиться и восстановить силы. И тут он почему-то почувствовал облегчение.

Прошла неделя. Неужели неделя? Когда все готово, чтобы отправиться в путь, но приходится ждать, трудно вести счет дням. Хотя, конечно, сегодня воскресенье, однако дождливое, проливной дождь превращает снег в грязную кашицу, а гор совсем не видно за разбухшими серыми облаками. Господи, что за ужасный день, такой гнетущий, особенно для человека, зависимого от погоды! Он отвернулся от окна и, наверное, в двадцатый раз вынул из кармана письмо Кэти, ее единственное послание, отправленное утром после поездки в Эдинбург. Должно быть, она написала и отправила его сразу, как только вернулась в Маркинч.

Вновь испытав разочарование, Мори отложил письмо, хотя, когда оно только прибыло, открывал его с огромным нетерпением. Естественно, он ожидал большего, а не этих кратких, сдержанных строк. Неужели нельзя было вместо сухих подробностей отлета написать о чувствах, о ее любви, о том, что она скучает по нему и жаждет вновь оказаться в его объятиях? Во всем письме не нашлось более ласкового слова, чем «дорогой». Нужно признать, что она застенчива, бедное дитя, ее мучит сознание их близости — во всяком случае именно такой вывод он сделал из фразы «скоро я стану твоей законной женой», — к тому же она была ограничена небольшим размером почтового листка. Хотя место для Уилли у нее нашлось — для лекций, и лихорадки, и тревог, и хлопот по отлету, и для просьбы не опаздывать. И ни слова, ни единого вопроса о состоянии его души и тела или о трудностях и огорчениях, которые он, возможно, испытывает в разлуке с нею. Хуже некуда. Он любил ее, он желал ее, а она только и была способна, что думать об Уилли.