Древо Иуды - Страница 63

— Да, у меня тоже много дел. Время поджимает.

— Вот именно. Я так счастлива и взволнованна. Как только выдастся свободная минутка, я тут же вышлю тебе инструкции, где мы встретимся в Лондоне.

— Вообще-то я ждал от тебя письма, дорогая.

— Неужели, Дэвид? Я думала, раз мы так скоро будем вместе… И меня очень волнует дядя Уилли. С тех пор как мы сюда приехали, у него постоянно высокая температура, а ведь ему сегодня вечером выступать перед людьми.

— Мне жаль, — небрежно бросил он, думая о своих бедах. — Передай ему мои наилучшие пожелания.

— Обязательно, Дэвид. И я напишу тебе сегодня же, как бы поздно мы ни вернулись из Эдинбурга.

— Я не хочу тебя принуждать писать мне, Кэти.

— Но, Дэвид, дорогой… — Голос ее осекся. — Ты что, сердишься?

— Нет, дорогая. Хотя скажу, что мне довольно одиноко. Я слишком рьяно взялся за дело и повредил спину. И все это время я жаждал получить от тебя какую-то весточку, хоть одно слово, что ты по мне скучаешь.

— Ну конечно скучаю, дорогой… — Она поперхнулась и потому говорила невнятно. — Очень занята, а тут еще болезнь дяди Уилли… Я не думала, что…

— Все в порядке, дорогая, — сказал он, успокоенный ее смятением. — Но если Уилли так болен, сможет ли он уехать двадцать первого?

— Сможет, Дэвид, — уверенно ответила она. — Даже если его придется внести в самолет на носилках.

Много толку от него будет в таком состоянии, язвительно подумал он и тут же об этом пожалел, ибо симпатизировал Уилли.

— Полагаю, ты уже знаешь, что в Касаи началась война.

— Да, возможно, это серьезно. Хотя, с другой стороны, мы ведь этого ждали, так что ничего удивительного. Ты знаешь, дорогой, мне действительно пора. Кажется, пришел автобус. Дядя Уилли зовет меня со двора.

— Погоди, Кэти…

— Если я сейчас не выйду, дорогой, автобус уйдет и дядя Уилли опоздает на лекцию. Пока, дорогой Дэвид. Скоро мы будем вместе.

Она ушла, вернее, ее заставили уйти, а у него осталось разочарование и неприятное чувство, будто им пренебрегли. Никакого удовольствия от разговора — один сплошной Уилли и так мало о нем самом. Нет-нет, он не должен так думать — он быстро прогнал недостойную ревность. Кэти любила его, просто бедное дитя подстегивали и торопили, к тому же телефонные разговоры никогда не приносят удовлетворения. Он нашел для нее оправдание, но легкое ощущение пренебрежения, вопреки всякой логике, не покидало его весь вечер.

Ложась спать, все еще расстроенный, он решил принять снотворное, хотя не делал этого несколько недель. Пятнадцать сантиграммов сонерила запил горячим молоком и погрузился в глубокий сон, который должен был продлиться по крайней мере шесть часов. К сожалению, покой был потревожен, фактически уничтожен страшным и в то же время нелепым сном.

Он лежал на походной кровати в неизвестном месте под высокой черной скалой. Воздух, наполненный гулом насекомых, был невыносимо жаркий — настоящая влажная духота тропической ночи. Повсюду тьма, в которой тем не менее он сумел разглядеть в нескольких шагах от себя высокую мужскую фигуру. Мужчина, смотрящий вперед, был одет в рубашку цвета хаки, брюки и короткие резиновые сапоги. Хотя лицо оставалось невидимым, он знал, что этот мужчина — Уилли. Он попытался позвать его, и хотя губы шевелились, но звук не шел. Внезапно, к своему ужасу, он увидел трех огромных зверюг, которые быстро к нему приближались. Это были львы, по крайней мере они напоминали львов по размеру и очертанию, но к их виду прибавилось нечто необычное, придававшее им свирепость, от которой он оцепенел. За спинами львов выстроились в линию воины абату, вооруженные копьями. Он попытался подняться, но безуспешно. Он хотел убежать, сделать хоть что-нибудь, чтобы скрыться от двойной угрозы. От бесполезных усилий пот катил градом. В следующую минуту, когда он уже считал себя обреченным, мужчина, который был Уилли, расхохотался и, подняв несколько камешков, небрежно швырнул их во львов, словно мальчишка, бросающий щебень в бродячую кошку. Звери тотчас остановились, потоптались и снова рванули вперед с ужасающей скоростью.

— Всевышний наш пастырь, — сказал Уилли. — Коллекцию серебра увезут позже.

И тут же атака прекратилась. Львы передумали, уселись с просящим видом на задние лапы, а черные воины начали отстукивать ритм и хлопать в ладоши. Потом так же нестройно, как церковный хор Маркинча, они громко затянули гимн «Вперед, воины Христовы».

Нелепая гротесковая сцена принесла неожиданное облегчение. Мори попытался рассмеяться, завыть от смеха и в конце концов издал крик, от которого проснулся.

Опустошенный и в то же время обрадованный видом собственной спальни, он долго лежал, мрачно размышляя над причинами этой абсурдной и болезненной фантазии. Больше всего он терзался из-за своего поведения. Неужели он действительно настолько слаб? Нет, он никак не мог с этим согласиться. Стиснув зубы, он стряхнул с себя остатки сна. Очевидно, решил он, это был подсознательный конфликт между его восхищением жизнью Уилли, полной героизма и самопожертвования, и собственным прошлым равнодушием к религии. С этим он поднялся. Светящийся циферблат «Губелин» [72]показывал три часа. Мори стащил с себя промокшую пижаму, растерся полотенцем, надел свежее белье и вернулся в кровать. Проворочавшись больше часа, он наконец забылся сном.

На следующее утро он проснулся разбитым, горько досадуя на самого себя. Встал поспешно, подстегиваемый чувством стыда, и с радостью воспринял в качестве наказания боль в спине, которая почему-то стала намного сильнее. Перемещаясь по дому в беспокойном ожидании приезда мадам фон Альтисхофер, он проверял и перепроверял, всели готово: список имущества завершен, все бумаги в порядке, банк заранее оповещен, встреча со Штигером состоится на следующий день. Значит, оставалось только сложить вещи. Все время прислушиваясь, не едет ли «дофин», он нетерпеливо взглянул на циферблат — одиннадцатый час. Почему же она не приехала? Пунктуальность всегда стояла особняком среди ее многочисленных достоинств. Он уже собирался воспользоваться телефоном, когда с невероятным чувством облегчения услышал ее шаги на гравийной дорожке. Раздался дверной звонок. Он сам пошел открывать.

— Вы пришли пешком. А я уже начал волноваться, почему вы опаздываете. Заходите же. Я возьму у вас пальто.

— Спасибо, нет. Я не зайду. Во всяком случае, только в вестибюль.

Он уставился на нее в недоумении, а она тем временем шагнула через порог. На ней был не обычный рабочий наряд, а выцветший коричневый костюм и шляпа берсальеров, в которой она отправлялась на прогулки. Но больше всего его изумило выражение ее лица, спокойное и решительное, заставившее его испугаться какой-то катастрофы и воскликнуть:

— Что случилось, Фрида?

Она ответила не сразу, немного погодя, глядя на него почти с жалостью своими замечательными желтыми глазами:

— Друг мой, несмотря на мое великое желание помочь вам, я решила, что не должна видеться с вами ни сейчас, ни когда-либо впредь.

— Что?! — От растерянности он едва мог вымолвить это слово. — Но почему? Вы обещали. Я рассчитывал, что вы уложите фарфор.

— Фарфор, — презрительно повторила она. — А зачем? Вам он теперь не нужен. Вы больше никогда его не увидите.

— Но я… Мне нужна ваша помощь и в другом.

— В таком случае я не должна ее предоставлять. — Не переставая сверлить его взглядом, она медленно покачала головой из стороны в сторону. — Мне и так слишком больно. Лучше, как вы говорите, оборвать все разом.

Наступила тишина, он все подыскивал слова, однако на ум ничего не пришло, кроме «почему», но это он уже говорил. Тогда она продолжила, с прежней торжественностью, словно предрекая судьбу:

— Друг мой, дорогой друг, мое чувство к вам, а оно гораздо глубже, чем вы подозреваете, увело меня в сторону. Я женщина и, как слабое существо, покорно решила помочь вам. Но вчера, на приеме, где собрались все ваши друзья, я увидела, что совершила ошибку, огромную ошибку. Мы все в смятении, все одного и того же мнения о вас.