Бордель на Розенштрассе - Страница 2

Прежние резиденции правителей, расположенные на окраине Старого квартала, превратились нынче главным образом в общественные здания и музеи. За парками, окружающими их, тщательно ухаживают. Если бы студент немного сдвинул шляпу, то увидел бы самое большое здание, вдоль решеток которого он проходит. Оно было некогда летней резиденцией графа Гюнтера фон Бодессэна, утверждавшего, что он любит этот уголок больше, чем свое баварское поместье. Одно время граф представлял здесь свою родину в качестве посла по особым поручениям. Он помог Майренбургу сохранить свою независимость во время захватнических войн в середине XVIII века, когда русские, австрийцы и саксонцы сошлись у границ Вельденштайна, но так и не смогли договориться между собой о судьбе этой провинции.

Из Ботанического сада доносились тысячи ароматов. Благоухали мелкие алые розы, ставшие местной достопримечательностью. Эти розы поздно зацветали и цвели почти до декабря. Трава еще покрыта каплями росы. Студент шел своей дорогой, свернув на улицу Пушкина. На мгновение его встревожил крик какого-то проснувшегося экзотического животного, донесшийся из находящегося неподалеку зоопарка. Его обогнала раскрашенная в голубой, красный и зеленый цвета тележка молочника, позвякивавшая бидонами. Тележку тянула следовавшая привычным маршрутом тощая лошадь с шорами на глазах. Наконец он дошел до площади Люгнерхоф, где в 1497 году был сожжены мученики-протестанты. Дома здесь сгрудились теснее, склоняясь друг к другу наподобие стариков, столпившихся для игры в булли. В середине мощеной площади стоял фонтан в стиле барокко. Студент пересек Люгнерхоф, чтобы пройти в узкий переулок Коркциергассе. В этот момент луч солнца коснулся позеленевших медных крыш домов.

Жильцы верхних этажей домов, выстроившихся на правой стороне улицы, наслаждались теплом, которое дарило солнце, левая же сторона улицы была погружена в полную темноту. Студент открывает дверь, выходящую во внутренний дворик, и исчезает. Слышно, как он поднимается по железной лестнице в комнату, расположенную над старыми конюшнями, где теперь уличные торговцы хранили свой товар.

А выше, по переулку Коркциергассе, в утреннем свете появилась фигура в лохмотьях. Она с трудом одолевала крутой подъем улочки, змеившейся до площади Кутовскиплац, цепляясь посиневшими пальцами за перила. Это маленькое горбатое существо, усталое и беззащитное, было некогда королевой театра «Шен театр», «яркой звездочкой исключительной силы, затерявшейся в пучине разложившейся мнимой жизненной энергии», как писал о ней пятьдесят лет назад Снаревич. Мария Замаровски жила тогда ради любви, отдаваясь этому чувству целиком со всей щедростью своего сердца. Мужчины, которые нравились ей, могли получить от нее все. Она щедро дарила своим любовникам дома, драгоценности и деньги до тех пор, пока не настал день, когда почти одновременно не поблекла ее красота, не иссякло ее состояние и не пришел конец ее успеху у публики. Она открыла лавку по продаже шоколада, но позволила своему последнему любовнику лишить себя права на владение ею. С тех пор она продавала сладости, разложив их на тяжелом, висевшем у нее на шее подносе. Днем она устраивалась на площади Кутовскиплац недалеко от театра, где когда-то выступала (там и теперь еще ставят мелодрамы и легкие комедии). Я покупаю у нее конфеты для Александры, которая откусывает один кусочек, а затем угощает ею меня. Вкус сладости смешивается с ее тонкими духами, и я поддаюсь горячему желанию притянуть Александру к себе. С реки доносится шум. Докеры грузят мешки с углем на маленькие пароходы. На набережных Майренбурга иногда бывает так же оживленно, как на морских пристанях. Вот и этой зимой за своими грузами будут следить торговцы в своих слишком широких шубах, похожие на выводок немного грустных птенцов. Сейчас семь часов утра, и на вокзале дымит экспресс из Берлина. Популярные кафе наполняются дымом крепких сигарет, звоном посуды, шумом разговоров, шуршанием немецких и чешских газет. Багровые и посиневшие руки хватают дымящиеся сосиски и огненный кофе. Держа над головой большие эмалированные подносы, официанты и официантки проворно пробираются между мраморными столами.

На балконе отеля, который стоит на Кутовскиплац, завтракает несколько человек. В этот час в отелях царит аромат кофе с молоком и свежеиспеченных рогаликов. Вскоре появятся английские туристы, одетые в длинные свободные пальто. Они направятся к лестнице Младота и, какой бы ни была погода, пожелают непременно одолеть пешком все сто двадцать ступеней, пренебрегая маленьким фуникулером. Затем путь их проляжет к собору Сент-Мари или к мосту Радота, который раскинулся над рекой Рэтт. Парапет моста с обеих сторон поддерживают колонны в романском стиле, на которых изображена знаменитая династия свитавских королей, их правление было прервано в 1370 году германским императором Карлом IV, который, используя дипломатические приемы и угрозы, навязал своего претендента на престол и приложил все силы для того, чтобы дать Свитавии немецкое название Вельденштайн, прежде чем переименовать Миров-Чесни в Майренбург.

Рэтт — река с бурным течением. Выше по ее течению несет свои воды Одер, а ниже — Дунай. Рэтт стал как бы хребтом, от которого ответвляются самые современные каналы в мире. Рэтт — главный источник благоденствия Вельденштайна. В нескольких сотнях метров от моста Радота, на старых, мощенных камнем набережных, теснятся кафе и рестораны, украшенные таким количеством рекламы и написанных от руки объявлений, что за окнами почти невозможно разглядеть изборожденные морщинами лица капитанов и бледные лица отправителей товаров, которые вместе пили крепкий кофе из дрезденского фарфора и вытирали губы салфетками из льна, выделанного в Брно. В общем гуле можно различить лишь монотонное перечисление товаров и их стоимости, выраженной в различной валюте. Пар, поднимающийся от стоящих на прилавке супниц, того и гляди отлепит объявления от стекол.

Славянские националисты собираются в кафе на пересечении Каналштрассе и Каспергассе со щитом, расхваливающим достоинства русского чая. Некоторые из них не спали всю ночь, другие только пришли. Они объясняются по-чешски и по-свитавски, горячо, хотя и безграмотно. Часто цитируются здесь стихи Коллара и Целаковски: «О моя славянская родина! Имя твое сладко, словно мед; ты помнишь зло, которое тебе причинили. Тебя сотни раз делили, сотни раз разрушали, но никогда ты не была столь дорога нам». Они отказываются разговаривать по-немецки или по-французски. Под рединготами они носят простые деревенские рубахи. Из обуви они предпочитают сапоги, а курят желтые самокрутки. Хотя большинство из них училось в университетах Праги, Хайдельберга или даже Парижа, они не уважают это образование. Они с большим желанием ссылаются на «зов крови», «инстинкт», утраченную славу и потерянную честь. Александра рассказывает мне, что какое-то время ее брат был одним из них, из-за чего главным образом родители и решили увезти его в Рим. Я отвечаю ей, что ценю ее брата за его политическую непреклонность.

У нее такой мягкий живот. Я касаюсь его кончиками пальцев. Моя рука скользит к ее лобку. Она артачится и мягко берет меня за запястье. Все, что вчера казалось мне второстепенным, теперь занимает меня постоянно, почти навязчиво. Витрина ювелирного магазина, салон знаменитого портного, магазин модной одежды доставляют мне такое же большое удовольствие, как некогда бега или чтение книг о каких-нибудь экзотических странах. Эта перемена произошла со мной внезапно, словно из моей памяти вдруг стерлась прежняя форма существования. Мысль об Александре зажигает меня. Кровь ускоряет свой бег по жилам. Мне вспоминается каждое мгновение блаженства. Жестом я отсылаю Пападакиса. Я цепляюсь за свои ощущения. Они — нечто большее, чем простое воспоминание. Я вновь вижу ее. Что же я придумал, собственно говоря? Может быть, она плод моего воображения или я — ее? Банальные события имеют мало значения. В комнате темнеет. На заднем плане красный бархат и розы. Ее пассивность, ее слабость. Ее внезапные и дикие приступы страсти, ее белые зубы. Она становится сильной, но остается такой нежной. Мы затеваем с ней игру. Она знает ее правила куда лучше, чем меня. Я отодвигаюсь от нее и встаю. Подхожу к окну и раздвигаю занавески. Она смеется, лежа на смятых простынях. Я вновь поворачиваюсь к ней: