Летоисчисление от Иоанна - Иванов Алексей Викторович

"Иоанн из Степанчиково" - Роман «Летоисчисление от Иоанна» Алексея Иванова – попытка восстановить право первородства слова. Трудноразличимая в тени фильма Павла Лунгина «Царь», снятого по этим же словам, когда они еще были сценарием. После выхода фильма автор со своим романом на поезд по-любому опоздал, если вообще не уехал в другую сторону. И теперь чтение, а уж тем более размышление – занятие праздное. Каким и должно быть. Если Иванов романом хотел восстановить авторство истории о царе и митрополите – это ему удалось вполне. Роман Иванова. Сомнений – никаких. Он по-ивановски крепок, зрим, динамичен и не без излишеств. Последнее – точно черта стиля, почему-то автору необходимая. Это «чересчур» отличает манеру, делает текст узнаваемым безо всяких подписей на каждой странице. В разных книгах оно разное. В завораживающих «Сердце Пармы» и «Золоте бунта» – явная перегруженность пермским староязом. В симпатичной истории любви и одиночества «Географ глобус пропил» – переизбыток в пионерских байках и походном фольклоре. В «Летоисчислении» излишества в густоте зверств всяких нехороших. То есть вот как начали кромешники на первой странице рубить живых кур и петухов, так до последней кровь и скрежет зубовный хлещут на читателя. И уж если моет руки Малюта, то вода тут же становится розовой. А полотенце красным. Лунгин от этих излишеств, слишком очевидных, близко лежащих и недорогих в кино, избавился (хотя за рамки писательского замысла так и не вышел). А вот в романе с ними ничего не поделаешь. Они в нем Иванову совершенно необходимы. Иначе целое, теряя столь необходимую концептуальную для вещи часть, рассыпается. Концепцию Курбского о существовании двух Иванов Грозных (один – реформатор и прогрессист до опричнины; второй – изувер, тиран и садист после ее введения) Иванов в романе не оспаривает и не предлагает своей взамен. Он ее просто не замечает. Для него свихнувшийся на собственной божественности, возомнивший себя Иисусом, сошедшим в Россию для Страшного суда, Грозный – данность. История болезни потеряна или слишком известна, чтобы к ней обращаться. Упоминание детской травмы Иоанна, когда его чуть не растерзала толпа по наущению боярина Андрея Шуйского, а друг в мальчиках Федя Колычев (позднее митрополит Филипп) его спас, может показаться просто нелепым. В действительности Филипп был на 23 года старше Иоанна и мальчиком спасать его не мог. А значит, и вся историчность романа при таких-то допущениях под вопросом. И читать его следует не как исторический, а как символический, как притчу о власти и вере, о предательстве и верности, любви, грехе и праведности и о чем только будет угодно. Но и так читать его трудно. У притчи не может быть ни страны, ни погоста. Расчистив повествование от примет и подробностей времени, страны, места, народа и царствования, так, что начинаешь теряться, а в России ли времен Ивана Грозного все происходит, Иванов вывел в двух героях-антагонистах черты русского характера. Сомнительность явления в романе Иоанна Грозного, русского царя, касается только царственной его части. Грозный здесь сомнительно царь и несомненно русский. Это вариант русского тирана, самодура, ерничающего садиста, гнобящего своих близких вполне изуверски и с подходцем. И, если бы не кровь, он был бы карикатурен, почти смешон. Он – даже не Иудушка щедринский, он Фома Фомич Опискин, семейный тиран и коммунальный царь села Степанчикова. И только кровь не позволяет забыть, кто перед нами. Единственное, что делается в романе широко, с размахом и по-царски – это смерть и пытки, гвозди, забиваемые в руки, боярские дочери, сброшенные с моста в реку, медведи, ломающие хребты «изменникам»-воеводам, свинья, выедающая кишки из вспоротого Малютой живота еще живого человека. Иоанн требует веры, ничего для веры русских не имея – ни чуда, ни тайны. «Где чудо – там Господь. Где Господь – там нет смерти, нет страха». Нет у царя чуда, а Филипп, в темнице начавший творить чудеса, не с ним. Тайну свою об Иисусе объявить царь не может. Есть у него авторитет, но это авторитет страха, и на нем одном веры в России не добьешься. Тирана мы непременно любить должны. А любит Грозного, как Господа, в романе один Малюта Скуратов, принесший в конце концов в жертву царю и единственного любимого сына своего, подобно Исааку. Значит, Иоанн и тиран какой-то… не наш. Блаженных, безумцев, самодуров, изуверов на троне Россия, как историческая, так и литературная, знала немало. Начал летоисчисление этого самодержавного безумия по Алексею Иванову – Грозный. Может, оно и так, Иванов прав, и можно ему верить. Только непонятно, на чем тогда держава триста лет стояла? На воеводах, воевавших с реальным войском польского короля Сигизмунда, а не с сатаной Жигимондом в воспаленном воображении Иоанна? На мучениках и праведниках? Возможно. Но роман Иванова не об этом. В развязке вещь обретает целостность рождественской сказки, которой пугают детей. Зло в одиночестве, и можно не париться над вопросом – а в одном ли безумии зло? Праведник побеждает, погибая, но не поклоняясь дьяволу. Верные ему монахи в огне кромешников не горят. Следить за борьбой мифов и символов занимательно. Только не надо забывать, с чем имеешь дело. На пыточный праздник, которым Иоанн мечтал обратить Россию в веру в себя, напрасно он ждет гостей. «Где мой народ?» – стонет он гоголевским сумасшедшим, вообразившим себя испанским королем. Народ же у Иванова не безмолвствует. Он просто отсутствует с самой первой страницы. Вышел покурить и не вернулся к началу действа. И некому крикнуть очевидное: – Царь – не настоящий!