Звонкий колокол России (Герцен). Страницы жизни - Страница 33

Собеседник Герцена слушал с явным удовольствием, попивал хозяйское вино, заразительно смеялся и молил продолжать.

— Писал он и государю, а я в «Колоколе» это послание, полное яду, напечатал для всей России. В те годы «Колокол» достигал из Лондона не только до Петербурга, но и до Архангельска, Иркутска, даже до самой Камчатки!.. Писал князь Петр царю: мол, желаю, «чтобы дом принцев Гольштейн-Готторпских» (так он именовал романовскую династию, от которой после Петра Второго действительно в ныне царствующих жилах ни кровиночки романовской не осталось по мужской линии), итак, «чтобы дом принцев Гольштейн-Готторпских, ныне восседающий на Всероссийском престоле, понял, наконец, где находятся его истинные выгоды: чтобы он снял с себя, наконец, опеку царедворцев, жадных и неспособных, мнимая преданность которых не переживет его могущества; чтобы он учредил в России порядок правления дельный и прочный, даровал бы конституцию и через то отклонил бы от себя в будущем неприятную, но весьма возможную случайность промена Всероссийского престола на вечное изгнание…»

Постникову такое обращение, по-видимому, показалось излишней бравадой и крайностью. Он, как бы приглашая сменить тему, спросил, с какого времени издается «Колокол» и приложения к нему.

— Считайте, что около одиннадцати лет, с небольшим перерывом, а если зачесть в наше сальдо еще и все приложения, «Голоса из России», брошюры, уже не говоря о выпусках «Полярной звезды», то можно, пожалуй, согласиться, что поработали немало, пропаганду свою выпускали недурно, только… пожертвовать пришлось многим!

Шутливость беседы, как это часто бывает, вдруг исчезла, будто тучка налетела.

— Вы, Александр Иванович, намекаете на… разлуку с Россией?

— Разумеется. Да и вся личная, семейная жизнь криво пошла. Вы, верно, о всех моих потерях несколько осведомлены?

— Если вы подразумеваете… родную вам могилу в городе Ницце, то про нее знаю!

— Да, там спит самый близкий мне и самый любимый человек. Могу сказать, что счастье свое там схоронил. Да еще моих близнецов, мальчика и девочку, Алешу и Лену, — «Лелю-боя» и «Лелю-герл», пять лет назад, в шестьдесят четвертом… Вам случалось ли терять таких трехлетних, хорошеньких, умных, уже ставших маленькими индивидуальностями, личностями… Случалось ли?

— Нет, Александр Иванович, от такого горя уберег господь, но понять вас могу! Я вашу жизнь по «Былому и думам» как читатель постиг. Многие страницы перечитывал с помутненным слезою взором. Памятны мне страницы любви вашей! Как невесту свою почти тайком из Москвы умыкнули, когда ее к другому браку принуждали, как обвенчали вас тайно в городе Владимире против родственной воли, как простил вас батюшка, особливо когда первенец ваш Александр во Владимире свет божий увидел…

У Постникова даже голос дрогнул. Герцен был несколько растроган — ведь от издателя не часто услышишь столь взволнованные слова о твоих писаниях. Гость продолжал с жаром:

— Поверьте, я не льстить вам пытаюсь, но скажу: никогда у вас не будет биографа сильнее и умнее, чем вы сами! Как вы сумели рассказать о вашей семейной драме! Ведь я недавно побывал в Италии и в Швейцарии, так в глазах вставали нарисованные вами картины, а в ушах звучали ваши слова. Никто вас тут не победит в силе слова, хотя бы даже сам граф Толстой взялся вашу жизнь описать… Кстати, позвольте осведомиться ради любознательности, доводилось ли вам с графом Толстым беседовать? Или хоть видеть его?

— Доводилось! — снова оживился Герцен. — Лев Николаевич у меня в гостях побывал в моей лондонской квартире, в шестьдесят первом году, весной. Несколько раз мы виделись и очень хорошо поговорили… Я ставлю его как писателя на первое место после Пушкина…

В ту минуту вернулась в комнату за позабытым ридикюлем Наталья Алексеевна. Уловив содержание беседы, она напомнила мужу, как тот взволновался, услышав, что в гости к ним приехал из России Лев Толстой.

— Герцен скатился с лестницы чуть не вприпрыжку, как резиновый мячик! — засмеялась Наталья Алексеевна. — Когда я вошла в зал, Толстой о чем-то горячо спорил с гостившим у нас Иваном Сергеевичем Тургеневым…

— Полно, Натали, — перебил Герцен жену, — ты, должно быть, ошибаешься: Тургенева, насколько мне помнится, тогда в Лондоне не было…

Чтобы между супругами снова не возник спор или размолвка, тактичный Постников стал тут же умиротворять разногласия.

— Помилуйте, государь вы мой, Александр Иванович, долго ли Наталье Алексеевне заблудиться в том букете мировых светил, какой окружает всю ее жизнь с вами! Я думаю, у кого угодно голова закружится и память притупится от одного перечисления ваших друзей и знакомых во всех странах. Ведь дружили с вами Чаадаев и Гарибальди, Щепкин и Грановский, Белинский и, как помнится, даже знаменитый Роберт Оуен, которого вы так хорошо описали! Слушали вы Франца Листа и беседовали с ним, сотрудничали с Прудоном, Луи Бланом, Кошутом… Как же тут не спутаться!

— Полно вам, — засмеялся Герцен. — Хотя и воистину подчас жена уставала от встреч и наездов. Зато какие неожиданные сюрпризы выпадают при такой жизни! Вот совсем недавно, в Брюсселе во время театрального спектакля, приглашают нас втроем в ложу дирекции. К кому же вы думали? К самому Виктору Гюго, великому французу! Больше всех обрадовалась Лиза. Виктор Гюго галантно целовал ей руку, и она страшно задирала нос, когда все окуляры зрителей нацелились на нее рядом с Гюго. Потом, уже у него в доме, за обедом, он был так прост и мил, так умен и обаятелен, что завоевал детское сердце полностью, без остатка. А ведь это, как знаете, самые неподкупные сердца. Детей, как воробьев на российских гумнах, не проведешь на мякине притворства!

— А помнишь, как у нас в Лондоне совсем крошечная Лиза прямо-таки потянулась к Николаю Гавриловичу, когда он ее по головке погладил…

Гость в этот миг рассматривал путеводитель по Парижу и успел искоса, в зеркале, приметить молниеносный предостерегающий жест хозяина. Это было не более как движение бровей, но супруга запнулась и, спохватившись, решила поправить свою оплошность, назвала какую-то пришедшую на ум фамилию упомянутого Николая Гавриловича… Постников все это безмятежно пропустил мимо ушей, сразу поняв, что речь идет, видимо, о какой-то лондонской встрече Герцена с Чернышевским, о которой судьи Чернышевского определенно не знали, ибо на процессе в 62-м году такая лондонская встреча не фигурировала. Постников это прекрасно помнил… Однако Чернышевский и без того отбывает каторгу в Нерчинске, это страница вчерашняя, пройденная. Высказывать тут лишнюю любознательность не следует, коли хозяева, исправив неосторожность, намерены и теперь соблюдать конспирацию…

Наталья Алексеевна стала прощаться. Откланялся и гость.

— Боюсь, милостивый государь мой, Александр Иванович, что слишком злоупотребил вашим драгоценным временем. Поверьте мне, часы беседы с вами незабвенны, обогащают жизнь. Счастлив, что довелось видеть и слышать автора «Былого и дум», редактора «Колокола». Позвольте теперь ожидать от вас обещанного проекта условия продажи бумаг и… точного обозначения цены. Засим, извольте, сударь, оставаться в добрейшем здравии на благо нашей России-матушки!

Ровно в полдень понедельника 4 октября в дверь постниковского номера постучали. По некой интуиции хозяин номера ждал либо посыльного из Отель дю Лувр, либо даже САМОГО… Он не ошибся: в дверях стоял Александр Герцен.

— С ответным визитом, — сказал он полусерьезно. — Уж извольте принять незваного гостя!.. О, я вижу, вы моим детищем заняты… Комплект «Колокола»! Это какие же годы тут у вас собраны?

— Комплект последнего, 68-го года, с приложениями, подарили мне в Женеве пан Тхоржевский и Огарев, остальное приобрел у Георга в Женеве. Тут вот годы 64-й, 65-й… и еще несколько разрозненных номеров.

— Душеспасительное чтение! — засмеялся Герцен. — Позвольте спросить, какой материал в нашем прежнем «Колоколе» интересовал вас больше, а какой меньше? Вы для меня читатель немаловажный: в прошлом — офицер (у меня много читателей-военных, это я очень ценю), в будущем — издатель, немного путешественник, немного полиглот, немного либерал, насколько берусь судить… Но думаю, что ваша будущая издательская деятельность сама зарядит вас, что ли, известной общественной энергией. Я это тоже испытал. Порой кажется, остановился бы на полдороге, но внутреннее маховое колесо само влечет вас сойти с мертвой точки. Ибо уже сказавши «а», не по-мужски остановиться перед «б».