Звезды под крышей (сборник) - Страница 5

С каждым днем все жестче и чаще обстреливали город. Калечились дома, разрушались. Паша после каждого обстрела шел в разбитый дом. Неторопливо обходил его весь, рискуя каждый миг провалиться или быть засыпанным. Лицо его словно было болью искажено, и он своей палочкой обстукивал потрескавшиеся стены, словно больного выслушивал. Он повторял специальные слова, которые мало кто понимал, вроде: "несущие конструкции", но всем казалось - это Паша, как врач, ставит диагноз пораженному дому. Почти как за людей переживал Паша за раненые дома.

А в конце мая убило Пашу в обстрел. Всем его было жалко, и много народу пришло, когда его выносили из квартиры. Паша жил один, отец его был на фронте. Когда я уходил из Пашиной квартиры, увидел я на столе альбом, распахнул, там было написано: "Панаев П.А. Мысли и наброски". Я перелистал две-три страницы, везде были нарисованы дома, и я решил взять альбом с собой на память о Паше.

Дома вечером стал я внимательно его разглядывать. Здания самого причудливого вида заполняли листы.

Одно из них устремлялось в небо, как спираль, и на вершине его стояло нечто похожее на воронку. "Солнцеуловитель, - написал под рисунком Паша, он должен поглощать солнечное тепло, рассеянное в пространстве, по трубкам это тепло поступит в каждую квартиру... Как это здорово будет! Солнечное тепло в каждой комнате!.."

На другой странице был вычерчен дом, а справа от него - густая роща. Паша писал: "...обязательно маленький лес должен быть возле будущих домов. И чтобы в этих лесках было много певчих птиц. Ведь если птицы будут петь, люди, наверное, не смогут плохо друг к другу относиться..."

В середине альбома был изображен дом в разрезе, с трубами, уходящими глубоко в землю. Паша пояснял: "...наверное, почти везде на той или иной глубине есть родниковая вода. И именно этой водой надо людей снабжать. Замечательно, если, уходя на работу, можно будет выпить стакан ключевой воды!.."

Я листал альбом, и перед моими глазами возникали проекты один другого необычней и увлекательней. Это было буйство фантазии и предвосхищения.

И вдруг я почувствовал ненависть, самую страшную ненависть к войне. Она казалась мне живым существом, и мне хотелось топтать ее ногами, жечь, пепел разметать по ветру. Какого человека убила она, война!

Так я думал в те минуты.

Так я думаю и теперь, много лет спустя.

А в альбоме Пашином мне больше всего понравился тот дом, рядом с которым был лесок с певчими птицами. Я тогда мечтал о попугае. И мама мне обещала его купить, когда война кончится и, конечно, если у меня не будет троек.

13. Знакомство с актером

За водой в декабре приходилось ходить на Неву. От нашего дома это три трамвайные остановки. У проруби обыкновенно стояла очередь, как в магазине. Я спрашивал:

- Кто последний? - и тоже вставал в очередь.

От воды шел пар, как будто кто-то сидит подо льдом и курит. Когда я отправлялся за водой, я всю дорогу думал: вдруг зачерпну сегодня ведром воды и мне большая рыба попадется. Когда я склонялся над прорубью, я даже приговаривал про себя: "Ловись рыбка большая и маленькая..." Но рыба не прыгала в ведро, только хрустящие льдинки бились о жестяные стенки. Я вез санки с ведрами и уже думал о другом. Что если я на днях совершу подвиг? Меня тогда вызовут и скажут: "Какой тебе орден дать?"

"Мне орден пока не надо, - отвечу я. - Дайте мне мешок пшена".

И тогда мне дадут пшено, и мы будем дома в завтрак, обед и ужин есть пшенную кашу. И Димку, конечно, я буду звать на кашу.

Вот так я и думал, когда ездил за водой.

А однажды шли мы с мамой по улице, и встретился нам ее знакомый актер. Он был в меховой шубе, с заграничным аккордеоном через плечо, круглолицый, как из довоенного времени. Он всплескивал руками, что-то говорил, говорил, а потом сказал:

- А у меня лишний талон есть, я могу вашего сына в столовую пригласить.

Мы шли с ним по Петроградской, почти как равные. И беседовали как мужчины. Только я его на "вы" называл, а он меня на "ты". Вот и вся разница.

В столовой актер сказал:

- Ты галоши снимай... Вот я всех, кто ко мне домой приходит, снимать заставляю...

Нам дали по большой тарелке каши, правда, не пшенной, а ячневой. Она тоже была замечательно вкусной. Актер поглядывал на меня и говорил:

- Ешь, парень, ешь...

Когда мы с ним расставались, он сказал:

- Ты заходи ко мне, мы с тобой будем иногда ходить в столовую.

Около дома я встретил Димку.

- Я с актером обедал... С заслуженным, - прихвастнул я.

- Врешь, - сказал Димка.

Я распахнул пальто и хлопнул по животу:

- Пощупай...

Димка щупать не стал.

- А актер всех галоши заставляет снимать, кто к нему приходит, почему-то сказал я.

- Подумаешь... Как моя мамка, - разочарованно протянул Димка. - А где играет он?

Я растерялся, потому что не спросил об этом актера, но нахмурил брови и строго сказал:

- А он везде играет.

Это поколебало Димкино недоверие.

- Заслуженного ему за что дали?

Но что мог я ответить этому дотошному Димке? Отказаться от своих слов и сказать, что он еще не заслуженный, но скоро должен им стать? Тогда бы я навсегда упал в глазах Димки. Я вспомнил, как актер подкладывал мне кашу, приговаривая: "Ешь, парень, ешь", и ответил Димке:

- Он очень, очень добрый, поэтому ему и дали заслуженного.

14. Жизнь попугая

Умер профессор с третьего этажа, и в тот же день пробралась к нему в квартиру поживиться соседка его, пройдоха и спекулянтка Марья. Кидала в свой мешок, что подороже, а уходя сгоряча сорвала со стены клетку с попугаем и тоже утащила к себе.

Клетку повесила над диваном, попугай отогрелся и вечером, когда Марья пила чай, сказал:

- Ду-рр-ак!

Марья даже икнула от неожиданности. "Еще не хватало", - подумала она и решила, что зря на птицу польстилась.

- Его и зажарить боязно, - жаловалась она подружке. - А вдруг он, как поганка, несъедобный. И выражается...

Но подруга замахала руками:

- И что ты, дорогуша! Его из самой Африки привезли, а он уж по-русски чешет. Цены ему не будет в порядочное-то время. Клал, дорогуша...

И Марья смекнула, что и впрямь не брешет гостья. "Вот ведь все наши области обеги, такого не уловишь". Она улыбнулась попугаю и сказала:

- Ну живи...

Малья была молодая, рыхлая и приземистая. Ни мужа, ни жениха у нее не было. Ходил к ней Арсентий, чахлый парень, но с лица красивый. Он поднимался по лестнице нехотя, плевался сквозь зубы, но шел, потому что хотел есть, а Марья кормила его вермишелью с салом.

Арсентий сидел за столом без пиджака, макая сало в горчицу, когда попугай рявкнул:

- Ду-рр-ак!

Сало так и застряло в зубах Арсентия, он криво усмехнулся:

- Ну и птицу завела.

Потом Арсентий встал, вытер ладонью рот, положил Марье руки на плечи. Марья вся подалась вперед, но в этот миг раздалось:

- Ду-рр-ак! - И руки Арсентия соскользнули с Марьиных плеч.

- Не могу я! Не могу на рожу его смотреть! Нервный я. Ты б хоть его занавесочкой отгородила.

Марья набросила на клетку платок, села рядом с Арсентием на диван, и Арсентий обнял ее за шею так, как будто любил ее.

Но с попугаем словно что-то случилось. Может быть, он обиделся, что его накрыли платком. Не переставая, на все лады, кричал он:

- Ду-ррр-ак! Ду-ррр-ак! Ду-ррр-ак!..

Арсентия бросало в жар и дрожь. То попугаев голос звучал начальственно, и Арсентию хотелось вытянуть руки по швам; то ехидно, с издевочкой, словно на что-то намекая; а то вдруг мягко, с такой человеческой грустью, что Арсентию плакать хотелось.

- Убери враз отседова птицу! - закричал он. - Или я сам уйду!

Он вскочил и надел пиджак.

- И что ты псих такой... Больно важен стал... Цены птице нет... начала Марья.

- Пропаду лучше, а к тебе харчеваться не явлюся, - толкнув дверь, бросил с порога Арсентий.