Звезды падучей пламень - Страница 3
Карамзин ясно сознает, что жизнь перевернулась и в прежнее русло ей не возвратиться. Революция должна была увенчать собою всю историю французского народа, последовательно приведшую к «нынешнему состоянию» страны. И делать о ней выводы однозначные, окончательные – преждевременно: «Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море; а люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений. Крайнее возбуждение умов говорит за это».
Тогда, в последнее десятилетие XVIII века, кончавшегося в судорогах истории, так полагали все, кто был способен смотреть на картину событий без ослепляющей ярости монархиста и ревнителя подорванного старого режима. Возбуждение и в самом деле было крайним, жизнь раскалывалась непримиримыми противостояниями аристократов и демократов, либералов и радикалов, роялистов и республиканцев. А Учредительное собрание металось между этими полярными точками общественного мнения и издавало декреты, каждый из которых как бы отменял предыдущий.
Сторонники Людовика плели заговоры во Франции и организовывали вооруженные отряды на ее границах. В Париже стояли длинные очереди у пустых продуктовых лавок – спекулянтов заботило одно: как бы побольше нажиться на трудностях и бедах народа. Король, переодевшись лакеем, пытался бежать из страны, но был схвачен и переведен на положение узника; Конвент, сменивший беспомощное Учредительное собрание, под давлением депутатов, представлявших народные низы, вынесет ему обвинение в посягательстве на безопасность государства, и в январе 1793 года Людовика XVI казнят.
За девять месяцев до этого поворотного момента в революции Австрия и затем Пруссия начали против Франции войну, двинув свои полки к ее столице. У селения Вальми необученные, плохо вооруженные французские солдаты нанесли им поражение, заставив покинуть Францию и не возвращаться целых двадцать два года. Все эти годы Франция непрерывно воевала, но не на своей территории, а вдали от нее – в Италии, Испании, Пруссии, в Египте и Сирии, в России. Последняя война оказалась для нее роковой.
Совсем не сразу войны эти приняли тот характер, какой имело вторжение в Россию. Поначалу Франция не стремилась к захватам. Она защищала свою революцию от угроз со стороны монархов всей Европы, создававших одну коалицию за другой, чтобы загасить это пламя.
Защищаться приходилось не только от монархов. Революцию терзали несогласия между людьми, клявшимися – и нередко со всей искренностью – в беззаветной верности ее знамени. Слишком разные силы она пробудила. Слишком разные устремления хотела сочетать.
В этом водовороте, совсем незаметно поглотившем промотавшегося английского капитана Байрона, столкнулись интересы и побуждения, которые исключали друг друга. Промышленники, торговцы, вместе с простолюдинами плясавшие на бульварах, когда пала Бастилия, принялись обуздывать революцию чуть ли не на следующий день: они выиграли и постарались, чтобы их торжеству ничто не угрожало. Но волна взметнулась слишком высоко, ее было не удержать наспех возводимыми плотинами. Отверженным и обездоленным мало было слов о равенстве, они хотели обновления общества на деле, причем сверху донизу. И голос их становился все слышнее, и революция шла вглубь, затрагивая самые основы общественного порядка, державшегося еще со времен средневековья.
Но при всем том она осталась буржуазной революцией, хотя и была совершена народом. Этого не сознавали ее участники, а ведь в этом и заключалась главная причина трагедии, какой обернулась революция. В особенности после того, как ее сумел окончательно укротить, подчинив своей диктаторской воле и требованиям стоявших за ним буржуазных слоев, блистательно выдвинувшийся в ходе революционных войн генерал Бонапарт, которого французский сенат объявил императором под именем Наполеон I.
Это произошло 18 мая 1804 года. Все те без малого четырнадцать лет, что предшествовали такому итогу, заполнены событиями великими, жестокими, драматическими, пророческими по своей логике – такими, которые всегда заполняют историю на ее пиках и переломах. Были грандиозные сражения, в которых раз за разом брала верх республиканская армия, – и были столь же яростные битвы в Конвенте, в политических клубах, прямо на парижских улицах. Были самозабвенные споры о том, в чем именно заключается общественное благо, – но была и безостановочно работающая гильотина, которая ждала проигравших в этих спорах или не пожелавших поступиться своими принципами ради сиюминутной тактической выгоды.
Летом 1794 года на плаху, с которой уже покатилось столько голов – и не одних лишь роялистов или озлобленных церковников, но и людей, преданных революционному идеалу беспредельно, – поднялись Максимилиан Робеспьер и его друзья. Они составляли истинный авангард революции. Перерождение исходной идеи, вдохновлявшей тех, кто штурмовал Бастилию, сделалось несомненным фактом. Революция была пресечена, чтобы открыть дорогу тирании на новый, буржуазный лад. Отличившийся при освобождении Тулона Бонапарт, которому в двадцать четыре года был присвоен генеральский чин, вскоре заставит всех убедиться в том, сколь велика сила его «деятельного деспотизма» (Пушкин).
Революция закончилась, наступила эпоха наполеоновской империи. Но не угасли искры, от которых вспыхнул очистительный огонь 1789 года. Отблесками этого ярко вспыхнувшего костра озарится весь горизонт европейской духовной жизни в эпоху Байрона. Французская революция будет осознана как трагедия недовершенного или попранного великого дела. И как предвестье неизбежного близкого потрясения, которое коренным образом переменит весь порядок вещей. В эту неизбежность Байрон верил свято, какие бы ему ни довелось испытать разочарования и приступы безысходной тоски, порожденной общественным климатом, установившимся в Европе после наполеоновских войн. Откроем еще раз «Дон-Жуана» – вот строфа, в которую Байрон вложил самую для него дорогую мысль:
Под конец жизни Байрон несколько раз принимался за автобиографические записки. Одному из друзей, поэту Томасу Муру, он вручил толстую тетрадь, содержавшую описание его дней с самого детства. Видимо, это описание было слишком откровенным, а оценки некоторых лиц, хорошо известных в обществе, – не в меру резкими и прямыми. Напечатать рукопись, как указывало завещание Байрона, Мур не отважился. По требованию родственников поэта она была сожжена.
Уцелели только фрагменты, а точнее, странички дневника, который Байрон вел зимой 1821/22 года, находясь в Италии. Этим страницам Байрон дал заглавие «Разрозненные мысли». И начал свой дневник записью о первой школе из тех, что ему довелось посещать.
Было ему тогда около пяти лет. Школа находилась в шотландском городе Абердине, куда, спасаясь от вымогательства и от скандальных выходок «безумного Джека», бежала Кэтрин со своим крохотным сыном.
Сохранилась гравюра прошлого века, на которой Байрон изображен подростком. Он охотится в горах: на нем традиционная шотландская юбочка, гетры и шляпа с пером, v ног его убитый олень, а уставший от преследований гончий пес заглядывает в глаза хозяину, который только что победно протрубил в рог. Воображению людей той поры трудно было представить, чтобы ранние годы великого поэта оказались вовсе лишены романтики, понятной всем и каждому.
Но ни охот, ни красочных нарядов не было. Лишь однажды, когда для школьников устроили экскурсию к подножию горы Лохнагар, Байрону открылась титаническая и суровая поэзия Северных Альп, как называлось в старину шотландское нагорье, – снежные пики, голые красноватые скалы, с которых низвергаются пенящиеся водопады, багровые переливы заката над сосновыми рощами. Одно из его первых стихотворений навеяно памятью об этой поездке: