Звезды чужой стороны - Страница 61

Подполковник нажал кнопку звонка. Тотчас же появилась монашенка и застыла на пороге, безмолвная, с опущенными глазами, вся в белом.

– Доктора Вольфа.

Она молча склонила голову и исчезла.

– Проводите, пожалуйста, господина лейтенанта в палату к капитану Ковачу, – сказал подполковник, когда горбун пришел. – И оставьте их там одних. Я разрешаю.

– Слушаюсь, господин подполковник.

В коридоре горбун спросил меня:

– Вы родственник капитана Ковача?

– Нет.

– Друг?

– Подчиненный.

– О!.. У вас отличный начальник. Мужественный человек! И в бою, и на операционном столе. Я ассистировал во время операции, – пояснил он. – Если бы все наши гонведы были такими, большевиков давно бы уже не существовало.

Горбун отворил дверь в самом конце пустого коридора:

– Пожалуйста.

На этот раз он пропустил меня вперед.

Капитан Ковач лежал совершенно один в просторной светлой комнате. Я посмотрел на него и вздрогнул невольно. Лицо с закрытыми глазами, желтое и бескровное, казалось лицом покойника. Губы серые, словно присыпаны золой.

Но вот шевельнулись длинные черные ресницы.

– Вы не спите, господин капитан? К вам пришли, – негромко сказал горбун, поправляя край одеяла.

Мне хотелось схватить его за руку. Длинные, крючковатые пальцы, казалось, подбираются к горлу Комочина.

Капитан медленно повернул голову.

– Лейтенант Елинек, – произнес он едва слышно.

Глаза у него потеплели.

– Здравствуйте!

Я подошел ближе, склонился над кроватью.

Чувство жалости к нему, беспомощному и страдающему, вдруг переполнило меня всего. К горлу подкатился теплый комок.

– Здравствуйте, – повторил я снова, не зная, что сказать, как выразить ему свое участие, успокоить, утешить.

Вольф все еще возился с одеялом.

– Оставьте нас одних, – произнес я не слишком вежливо.

– Пожалуйста, пожалуйста! – засуетился он. – Я только… Я думал…

Бесшумно ступая, он выскользнул в коридор. Я подошел к двери, прислушался.

Нет, ушел.

– Товарищ капитан, товарищ капитан, – прошептал я по-русски. – Как же вы!.. Как же!

– Тсс!

Он укоризненно покачал головой.

– Никто не слышит. – Я снова перешел на венгерский. – Не беспокойтесь, все будет хорошо. Вы скоро встанете. Все будет хорошо, вот увидите! – бормотал я, едва подавляя желание провести рукой по его восковому лбу.

– Нет, не годитесь вы в утешители! – капитан улыбался одними глазами. – Так причитают только над кандидатами в покойники… Дайте мне попить. – Он облизнул сухие губы. – Там, на столике.

Я подал ему стеклянный сосуд с длинным узким носиком, похожим на чайник. Он сделал несколько глотков.

– У нас немного времени. Который теперь час?

Я, недоумевая, взглянул на часы:

– Скоро девять.

– Значит, еще три часа. – Капитан помолчал, закрыв глаза и учащенно дыша. Ему было трудно говорить. – Знаете, где «Хирадо»?

Я кивнул, недоумевая все больше. «Хирадо» – так назывался небольшой кинотеатрик в подвале возле ратуши, где с утра до вечера беспрерывно крутили хроникальные фильмы.

– Ровно в двенадцать пойдете туда… Сядете на пятое место в седьмом ряду. Пятое в седьмом… Крайнее справа возле среднего прохода. Будет занято – садитесь на другое, ждите, когда освободится, и пересаживайтесь… На четвертое место, рядом с вами, сядет человек. В руке газета, свернутая трубкой. Обратите внимание, обязательно трубкой… Спросите у него, что хотите. Но так, чтобы в вашем вопросе было слово «прикосновение». Он должен ответить: «Повторите, пожалуйста, здесь шумно, я не расслышал». Запомнили? Все точно в такой последовательности.

– Повторите, пожалуйста, здесь шумно, я не расслышал, – прошептал я.

– Хорошо.

Капитан снова замолчал, тяжело дыша раскрытым ртом. Простреленному легкому не хватало воздуха.

– А если никто не придет? – спросил я.

– Тогда повторите через пятнадцать дней. Если к тому времени не подоспеют наши… Каждые пятнадцать дней.

– Кто должен прийти?

– Не знаю. Неважно… Важно другое: рация. Тот человек должен знать про рацию…

– Ясно… Не говорите больше. Вам нельзя так много.

– Еще только одно. Пусть лейтенант Нема введет вас в курс дела с кондитером.

– С Калушем?

– Да… Комитет борьбы решил. Я вам собирался сказать сам, да вот… Нужно довести до конца. Завтра… У них завтра собрание…

– У кого?

– Узнаете у лейтенанта Нема…

Постучали в дверь. Вошел подполковник Мориц.

– Ну вот! – сердито воскликнул он. – Я так и знал! Вы же его замучите! Хватит, хватит! Хватит!

Он откинул одеяло, сел на край кровати, взял руку Комочина, подержал пульс, шевеля губами.

– Господин подполковник… – начал я.

– Нет! Я больше не разрешаю! Больному после операции нужен полный покой. Спать, больной! – Он задернул шторы, в комнате сразу стало темно.- Спать, спать!.. А вы со мной, лейтенант…

Куда сейчас идти? В роту? Но потом придется бегом нестись в «Хирадо» – кинотеатр на другом конце города.

Лучше прямо туда, медленно, не спеша, чтобы как раз успеть к двенадцати, ну, минут на пять раньше.

Город сегодня еще больше, чем когда бы то ни было, напоминал мечущегося в постели тяжелобольного. Или мне так кажется? Потому что я только из госпиталя?

Нет! Город действительно бьет, как в приступе лихорадки.

На центральной улице бурлят людские водовороты. Крупные наряды нилашистов и полицейских, останавливая движение, окружают целые кварталы, вылавливают словно гигантским неводом сотни людей, прижимают их к стенам домов и принимаются за обыск, проверку документов.

Офицеров они пропускают беспрепятственно – их ждет в конце окруженного квартала комендантский патруль.

Подъезжают один за другим грузовики. К ним сгоняют «улов», главным образом, плачущих женщин. Машины уходят. Длинные цепи нилашистов и полицейских бегом пробираются по обеим сторонам улицы к следующему кварталу. И снова люди, захваченные неводом, испуганно мечутся в кольце.

Такая небывалая по своему размаху операция наверняка являлась следствием вчерашнего боя у заводских ворот. Я убедился в этом, когда майор из состава комендантского патруля, проверив мои бумаги, произнес негромко:

– Вы из той самой роты? Немцы вас очень хвалят.

А сам он? Тоже хвалит? Или осуждает?

Трудно было понять.

Потом меня проверили второй раз, третий… Пришлось свернуть на параллельную улицу.

Там облавы не было. Но и спокойствия тоже.

Вся улица была забита повозками. Они стояли рядами у обочин. Лошади выпряжены. На тротуарах – сено, солома.

Угрюмые крестьяне сидели кто на ступеньках подъездов, кто на корточках у стен домов, кто возле повозок, прямо на тротуаре.

Плакали дети, их утешали женщины, сами едва сдерживавшие слезы.

Беженцы! Мирные жители, сорванные с насиженных мест и превратившиеся в кочующую орду.

Прежде я видел других беженцев. Толстомордых сытых господ и разнаряженных барынь. Они проезжали через город на автомашинах, полных всякого добра. Помещики, крупные провинциальные чиновники, богачи… Они знали, почему они бегут.

А эти… Они бежали, сами не зная почему. Потому, что кто-то что-то сказал, потому, что бежал сосед. Потому, что приказало сельское начальство, а они, забитые, неграмотные, растерянные, не смели ослушаться.

Тех я ненавидел, а этих мне было жаль. Здесь, на тротуарах, только начало. Им предстоит хлебнуть горя, пока их не догонит и не перекатится через них пылающий фронт.

Особенно много повозок стояло на площади перед церковью. Старинные, выложенные из камня стены и массивная дубовая дверь напоминали скорее замок, чем храм божий. Голый, жалкий Христос у двери со склоненной набок головой казался одним из этих несчастных беженцев, распятым за дерзкую попытку проникнуть внутрь замка.

Монашенки ходили с корзинами, раздавали хлеб. Крестьяне брали, благодарили хмуро.

Толпа женщин окружила католического священника, судя по запыленной старенькой сутане, своего, деревенского, бежавшего вместе с ними.