Звезды чужой стороны - Страница 5

– Ну, давай лобызаться, старче. Сейчас придет машина.

– Сколько времени?

– Десятый час… А как у тебя? Ты просился к Плиеву.

– Просился. – Я отвел глаза. – Пока ничего не получается.

– Жаль… Эх, Сашка! «Газыри лежат рядами на груди», – пропел он фальшиво и покровительственно хлопнул меня по плечу. – Не унывай! Я сказал вытребуем, значит, вытребуем. Терпи, казак, атаманом будешь.

Я заставил себя промолчать. Человек впервые едет на фронт. Зачем портить ему настроение!

Гусаров проверил заправку шинели, затянул потуже ремень. Я видел: он хочет еще что-то сказать.

– Слушай, Саша, у меня к тебе просьба… Марика…

Вот оно что!

– Хорошо, – сказал я. – Я прослежу, чтобы она была тебе верна. Чтобы не ходила на танцы. Чтобы возвращалась домой не позднее восьми. Чтобы не ходила в кино. Или в кино можно? На первый сеанс, а?

– Перестань… Понимаешь, какое дело…

– Смелей, казак, смелей!

– Она выпросила у меня фотокарточку. Не подарить я не мог.

Совсем не обязательно было посвящать меня в свои сердечные дела.

– «Горячо любимой Марике от горячо любящего Сеньи»… Ты хочешь, чтобы я перевел на венгерский язык?

– Ну, перестань, серьезное дело… Вдруг она покажет кому-нибудь или еще как… А я все-таки замполит, – мучился он. – Я прошу тебя… ты потом… Возьми у нее. А то мало ли…

Я подошел, взял его за портупею. Удивительно, она даже не скрипнула.

– Погачи ты сложил в вещмешок?

– Погачи? А, лепешки эти…

– Слушай, Сенька, ты вроде ничего парень, хоть и со всячинкой. Но это уже подлость! Самая настоящая подлость.

Он часто-часто заморгал.

– Ты думаешь?

– А ты?

– Ну тогда… Пускай… Я только скажу, чтобы никому не показывала.

Подъехала машина, загудела…

Торжественного прощанья у нас не получилось. Он стоял в кузове, длинный, растерянный, расставив тонкие ноги в широких голенищах, и трогал пальцами свои усики из трех волосинок. Я молчал. Марика плакала, старуха вытирала глаза – ей было всех жалко: дочь, Сеньку, меня, широкоскулого шофера, с остервенением крутившего заводную рукоятку.

Я отвернулся. Мне тоже стало Сеньку немножко жалко.

К одиннадцати надо было к майору Горюнову.

Пока я, отворачивая лицо от злых порывов октябрьского ветра, месил грязь на улицах поселка и думал о предстоящей операции, во мне все больше утверждалась мысль, что нужно умолчать о своем венгерском языке. Кто я такой для капитана? Радист – и все. А радисту в этой группе, как выяснилось, вовсе не обязательно говорить по-венгерски.

Да, да, скрыть! Пусть думает, что я ничего не понимаю, и говорит при мне с венграми без всякой опаски.

Горюнов был занят, мне предложили обождать в соседней комнате. Там сидел с газетой в руках капитан с очень большими и очень черными глазами. Брови, сросшиеся на переносице, тоже черные и густые, придавали ему свирепый вид.

– Здравия желаю! – поздоровался я.

Он поднял голову, кивнул. Глаза у него были умные и грустные. А может, мне только показалось, что грустные.

Три дня назад мы встречались с капитаном. Я зашел в политотдел справиться, не прибыла ли из училища моя кандидатская карточка – мне не успели вручить до отъезда. Там я и увидел этого капитана со сросшимися бровями. У него были неприятности, потому что секретарь парткомиссии сказал ему при мне: «Мы не можем рассматривать вопрос о восстановлении вас в партии. Это вне нашей компетенции». У капитана на щеке, у подбородка, подергивалась жилка: «Вы обязаны дать заявлению ход. Я не возьму его обратно».

Тут меня позвали в сектор учета. Когда я возвратился, капитана уже не было, а секретарь парткомиссии сидел красный, словно его обварили кипятком.

Я смотрел на капитана, капитан – на меня. Вероятно, он тоже вспомнил, где встречался со мной.

– В политотделе, – подсказал я. – Они взяли у вас заявление?

Его черные ресницы медленно опустились. Я услышал негромкое:

– Вас это совершенно не касается.

Я оторопел. Меня больно задели не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены: ровный, холодный, безразличный. Если бы он вспылил, даже отругал меня, и то было бы не так обидно: ну, наступил невзначай человеку на больную мозоль – вот и получай! А тут…

Пока я, наливаясь обидой, придумывал, как лучше ему ответить, появился Горюнов. Его глаза смеялись. Вероятно, он слышал, как отбрил меня капитан.

– Вы уже знакомы, я смотрю.

– Н-нет, – буркнул я.

– А мне показалось… Лейтенант Мусатов… Капитан Комочин, – представил он чернобрового.

Руководитель группы! Тот самый…

– Мне нужно уйти. Можете потолковать в кабинете. Где лейтенант? – спросил Горюнов у капитана.

Ага, значит, третий – лейтенант. Два лейтенанта против одного капитана. Ничего! Терпимо.

– Его доставят в двенадцать, – ответил капитан.

Доставят? Как это? Неужели с гауптвахты?.. Посылать во вражеский тыл человека, который только что был под арестом!

Горюнов не возмутился, не удивился.

– Отлично. У вас целый час времени.

Мне не очень-то хотелось оставаться вдвоем с капитаном.

– Не лучше ли дождаться лейтенанта?

– Нет, – сказал майор. – Вам нужно еще кое-что уладить до прихода лейтенанта. – И вышел.

Я думал, капитан будет говорить со мной о задании, может, потребует рассказать биографию. Что ж, расскажу ему! Пусть знает: я повидал жизнь.

Но его интересовало совсем другое:

– Немецкие рации знаете?

– В училище проходили.

– Это теория, а мне нужно…

Он не договорил, вышел и тотчас же вернулся, неся рацию.

– Вот. Приведите в рабочее состояние.

Пришлось повозиться… Он стоял позади и буравил мне спину своими черными глазами.

– Вы так мешаете, – повернулся я к нему. – Будет готово – скажу.

Капитан, ничего не ответив, отошел к окну и стал смотреть на улицу.

Наконец, все было кончено.

– Рация к работе готова, – доложил я.

– Вас ищут на волне… – Он назвал волну. – Ваши позывные – Сокол-три.

– Это экзамен, товарищ капитан?

– Нет, просто хочу знать, кого мне рекомендуют в напарники. Установите связь.

– Я тоже.

– Установите связь, – негромко повторил он и снова отошел к окну.

Я разозлился и моментально настроился на волну. К моему удивлению, меня там действительно искали. Я ответил, мне сообщили, что все в порядке, и предложили закончить.

– Что ж, с этой стороны вы меня устраиваете, – капитан смотрел мимо меня. – Я вас беру.

Я сильнее, чем следовало, стукнул крышкой рации.

Вошел солдат с автоматом на груди.

– Товарищ капитан…

– Давайте сюда.

Солдат откозырял, повернулся, вышел, и тотчас же в комнате появился военный в незнакомой мне униформе. Пилотка с круглой кокардой, китель с накладными карманами. На ногах не то ботинки с голенищами, не то сапоги со шнурками.

Он лихо щелкнул своими кожаными гибридами и сорвал с головы пилотку. Капитан подошел к нему, протянул руку. Он схватил ее, как подарок.

– Это лейтенант Мусатов, – сказал капитан. – Познакомьтесь.

Странный военный повернулся ко мне и снова пристукнул каблуками. Лицо его сияло такой радостью, словно он обрел давно потерянного друга.

– Лейтенант венгерской королевской армии Карой Оттрубаи, – провозгласил он на русском языке. – Имею честь быть представленным вашему благородию.

Русские слова в таком странном сочетании звучали непонятно и чуждо. Я беспомощно оглянулся на капитана.

– Лейтенант Оттрубаи и есть наш третий. Он прибыл сюда через линию фронта с поручением от своего командира проводить нас в полк.

Капитан, как мне показалось, прятал в уголках губ ехидную улыбку. Я стиснул зубы. Рядом стоял венгерский лейтенант и беспрерывно щелкал каблуками.

– Вы хорошо говорите по-русски, – сказал я. – Если бы не акцент…

– О! Вы делаете мне великий… как это… комплэмэнт.

– Комплимент.

– О! Горячо благодарен. – Он сунул руку в карман, вынул блокнот и что-то записал. – Я наиподробнейшим образом знаю русский язык. Ошибки в правописании делаю весьма редко, но говорить умею значительно худее…