Звездные гусары - Страница 61

Любезный Ливанов!

Зная, как Вы все это время беспокоились обо мне, и испытывая к Вам искреннюю благодарность, решился наконец написать к Вам, чтобы между нами не осталось никаких недоговоренностей.

Это касается обстоятельств моего побега из варучанского плена – возможно, Вы сохраняете дурные мысли обо мне, чего бы мне решительно не хотелось, и потому я желал бы развеять их совершенно.

Спасение свое я ничем иным не могу объяснить, как только чудом, а это такая материя, которая у большинства людей ничего, кроме недоумения, не вызывает.

В полку лишь немногие поверили в мой рассказ – но в числе поверивших был г-н Алтынаев; возможно, только по этой причине меня не признали сумасшедшим. К примеру, доктор Щеткин прямо объявил мне на сей счет, что “сомневается”.

Главным преткновением всей истории стал человек, которому я обязан моей свободой и самой жизнью, именно Бураган, на которого поначалу все чрезвычайно ополчились, и г-н полковник даже заключил его под арест.

Как Вы знаете, Бураган считался у своего народа чем-то вроде шамана или черного колдуна. Будучи обижен мною при обстоятельствах, Вам известных, Бураган бежал в пустыню и встретил там некоего сморщенного старичка-варучанина, низкорослого и на одной ноге. Они побеседовали, не слишком долго, после чего заключили союз, и Бураган получил возможность провидеть будущее, вещать громовым голосом и вообще различными голосами, а также являться своим соплеменникам в величавом обличье.

Все это сделало Бурагана весьма значительной фигурой среди варучан, и он быстро возвысился в оазисе Наой, том самом, где решились выступить против нас. Бураган возглавлял мятеж – или, вернее было бы сказать, мятеж подхватил Бурагана на самый свой гребень и вынес, почти против его воли, прямо на наш полк.

Немирные варучане отыскали в пустыне несколько наших разбитых глайдеров и сумели их починить; кроме того, они отбили у Соя табун хороших лошадей и сочли себя на верху блаженства: теперь они были вооружены и готовы к сражению.

Бураган каждодневно обходил войско. За несколько месяцев он десятки раз заглядывал в каждое лицо и каждому предрекал его ближайшую судьбу.

Все дурные предсказания Бурагана всегда сбывались в точности, зато хорошие иногда оказывались ошибочными. Но странно устроен человек, любезный Ливанов! Отчего-то суеверные люди испытывают благоговение перед теми, кто предрекает им несчастья, и когда дурное настигает их, они неизменно приходят благодарить вестника беды. Дикарь может разрубить топором истукана, если тот не выполнил его просьбы, властелин может повесить гонца с печальной вестью, но никогда суевер не поднимет руки на мага со страшным пророчеством на устах!

В те дни Бураган наслаждался мнимым всемогуществом. Дерзкие воины замирали в страхе, когда Бураган останавливался перед ними и засматривал им в лицо. Иных он для своего удовольствия мучил неизвестностью и порой уходил, так и не сказав ни слова.

Не берусь предполагать, какой была бы последующая участь Бурагана. Полагаю, на какое-то время он был чрезвычайно доволен своей жизнью и не желал что-либо в ней изменять.

Но тут я, по крайней своей неудачливости, попадаюсь к ним в плен! Не стоит и пересказывать Вам всего, что со мной приключилось – наверное, кое о чем Вы и без того наслышаны; ну так умножьте все услышанное на два и не ошибетесь. Прибавлю только, что проклинал я свою невезучесть каждое мгновение, проведенное в руках у “ватрушек”! Злые люди.

Завидев меня, Бураган впал в состояние, близкое к истерическому. Считается, будто дикари вследствие своей близости к природе не ведают истерик, но ведь это же чистая неправда, любезный Ливанов! И у самой природы случаются истерики в виде бурь или смерчей; если дикарь дышит так же вольно, как степь или океан, то и смерчи, и штормы возможны в груди дикаря!

Вожди Наоя сказали Бурагану, что ночью он обязан будет выпустить кровь русского на землю, чтобы напитать ее соками гнева. Бураган сознавал справедливость этого требования, но когда мы с ним встретились вновь, то Бурагану вдруг сделалось жаль меня. Полагаю, внешний мой вид давал к тому все основания!

Смутно помню произошедшее, но одну вещь я видел так же ясно, как вижу сейчас собственную руку: некая пространная черная тень стояла за спиной Бурагана, и иногда она перемещалась вправо или влево, совершенно самостоятельно от колдуна, а порой можно было рассмотреть ее “лицо”, похожее на трагическую маску в греческом театре, с широко и криво раздвинутым ртом!

Отчего-то именно эта улыбка и представлялась мне наиболее опасной, и я все время останавливал на ней взгляд. Но потом я моргал, и все пропадало, и я начинал думать, что сплю или нахожусь во власти бреда.

Бураган повелевал своей тенью, и она подчинялась – как подчиняется человеку пес-волкодав, полудикое создание, помогающее охранять стада. Наверное, Вам доводилось видеть, с какой снисходительностью мощное животное соглашается выполнять распоряжения куда более слабого человека. “Командуй, командуй, – говорят в таком случае желтые звериные глаза, – погоди, если ты не угодишь мне и не дашь как следует покушать, я вцеплюсь тебе в горло, и поглядим, куда денется вся твоя самоуверенность!”

Бураган хотел, чтобы я установил координаты полка. В первые минуты мне думалось, что он желает с моей помощью совершить ночное нападение; но нет! Скоро я понял, чего он добивается – моего спасения! – и сделал, как он хотел. Мы поднялись и двинулись вперед.

Всякое мгновение я опасался погони со стороны моих недругов. Еще одно салонное заблуждение касательно “дикарей” весьма опасно – будто бы они дурно разбираются в технических новшествах. Напротив, они чрезвычайно быстро и ловко управляются с новейшими приборами, и Вы, как и я, наверняка тому были свидетелем.

Однако погони все не было, и скоро я понял, что послужило к тому причиной. Нас попросту никто не видел.

Черная тень послушно окутала наш глайдер, так что ни варучане, ни русские в полку не могли его разглядеть, покуда он не приземлился. До сих пор не существует иного объяснения тому обстоятельству, что на сканере нас не было видно. Пару раз дежурный, как он утверждает, замечал приближение глайдера, но затем точка исчезала с экрана. При составлении рапорта г-н полковник написал, что сканер был неисправен. Ему даже пришлось наложить взыскание на инженера Прянишникова, хотя тот был совершенно невиновен. Я пытался было вступиться, но получил свое: Вы же знаете, как г-н Комаров-Лович умеет порой вспылить!

– Вы же сами видели, господин полковник, то черное существо, которое… – начинал я в десятый раз.

Господин Комаров-Лович, положим, видел черное существо, но очень быстро выбросил увиденное из головы. Поэтому, опасно багровея, он кричал на меня “убийственным” голосом:

– По-вашему выходит, господин подпоручик, что полковник Комаров-Лович напивается по вечерам до чертиков в глазах? Так, по-вашему, выходит? И что я должен написать в рапорте в Петербург? Что огромное черное существо окутало своими дьявольскими крыльями глайдер, на котором раненого господина подпоручика доставил из варучанского плена черный шаман?

Я совершенно скисал от подобных формулировок, ибо Петербург – город болотный, стоит на костях, посреди призраков, и оттого ни в призраков, ни в кикимор, ни даже в опасность от болот совершенно не верит. Они, так сказать, естественная для него среда обитания.

– Напишите, что шаман… – вяло бормотал я.

– Шаман? – ярился Комаров-Лович. – Скажите еще, что лично разговаривали с чертом!

Тягостные эти собеседования прерывал обыкновенно доктор Щеткин. Привлеченный ревом господина полковника, Щеткин являлся с набором позвякивающих инструментов в чемоданчике и с порога объявлял:

– Пора ставить клистир! А вас, господин полковник, прошу удалиться!

И вынимал какой-нибудь железный предмет, навроде щипцов. Это оказывало на г-на полковника магическое воздействие, и он спешно ретировался. Как все герои, Комаров-Лович боится врачей.

Когда мне разрешили вставать с постели, я первым делом навестил господина Прянишникова и поспешил извиниться перед ним.

– Я готов выплатить вам из собственного жалованья сумму взыскания, – сказал я, в глубине души полагая, что поступаю благородно или, по крайней мере, справедливо. – Вы пострадали из-за меня, и пострадали совершенно напрасно. Я знаю, что сканер был исправен.

– Да-да, – перебил меня г-н Прянишников с насмешливой и неприязненной улыбкой, – как же, наслышаны. Черные чертики окружили ваш глайдер черными призрачными крылами, что сделало вас невидимым не только для людей, но и для приборов.

Вся моя симпатия к невинно пострадавшему инженеру тотчас испарилась, и я переспросил:

– Так вы полагаете, будто вся моя история – пустая выдумка?

– Я полагаю, – еще более неприятным голосом ответствовал г-н Прянишников, – что все это вам пригрезилось со страху, а может быть, от боли. Ведь вы, кажется, были ранены, когда плюхнулись посреди расположения вражеского и позволили “ватрушкам” захватить себя в плен!

Я поскорее ушел, чтобы не наговорить ему лишнего.

В клубе меня ожидал еще более неприятный прием. Большинство господ офицеров поглядывало на меня с сочувствием, как на душевнобольного, проще сказать, дурачка, двое или трое (не назову сейчас их имен) хохотали у меня за спиной и делали недоуменные лица, едва лишь я к ним поворачивался, а один, именно корнет Лимонов, приблизился с вопросом:

– Скажите, Мухин, это правда, что вы видели варучанского черта и даже осязали его?

Я ответил осторожно, что это чистая правда и что черт далеко не так красив, как воображается иным истерическим девицам, главная мечта коих – заставить (своей пылкой страстью) дьявола раскаяться.

– А, – сказал Лимонов.

Я уже понял, что его выбрали для того, чтобы он поднял меня на смех и завершил дело дуэлью, и приготовился отвечать в соответственном духе; но тут вмешался Алтынаев.

– А я скажу вам, господа, – проговорил он, – весьма опасно не верить в дьявола. И кто в него не верит, тот сильно погрешает, а главное – подвергается большой опасности. Что до меня, то я однажды видел его лицом к лицу.

Все притихли и замолчали, поскольку г-н Алтынаев считается образцом чести и рыцарского поведения. Так что он беспрепятственно продолжил свой рассказ.

– Это была женщина… – Он вздохнул. – Красивая молодая девушка, незамужняя. Она жила по соседству; ей было лет восемнадцать, может быть, девятнадцать, а мне – четырнадцать. Часто мы переглядывались, встречаясь на улице, и однажды она завлекла меня к себе в дом. Сперва она показывала какие-то шкатулки, черепаховые и перламутровые, – она собирала коллекцию, – а затем вдруг схватила меня и стала целовать. В первые мгновения я потерял голову и начал отвечать на ее поцелуи, но затем взгляд мой упал на образ Божьей Матери, висевший в углу, – не комнаты, а прихожей, которую было видно в приоткрытую дверь. И тут меня словно током пронзило: ведь я хотел сейчас предаться незаконной любви прямо на глазах у Богродицы! Я оттолкнул от себя девицу и попросил ее прийти в себя. И тут…

Алтынаев замолчал – и молчал почти с минуту, пока у всех мороз не пробежал по коже.

– И тут, – заключил он тихо, – она вдруг совершенно не своим, чужим, почти мужским голосом сказала: “Ненавижу тебя. Ты мне все испортил”. И затем упала без чувств.

Несколько времени все безмолвствовали под впечатлением рассказа, и особенно – того тона, которым Алтынаев произнес последнюю фразу. Было очевидно, что та давняя история глубоко потрясла его.

Затем корнет Лимонов, стараясь говорить небрежно, заметил:

– Фью, да ведь в этом нет ничего особенного – ваша несостоявшаяся возлюбленная пребывала в состоянии сильного возбуждения, что доказывается потерей сознания. Должно быть, она говорила в бреду.

– Должно быть, – спокойно откликнулся Алтынаев. – Но в том-то и дело, что в подобных вещах мы никогда не можем быть уверены и никогда не знаем наверняка.

Благодаря этому заступничеству, как я уже говорил, насмешки надо мной сделались редки и скоро вовсе прекратились, и спустя пару недель все уже считали, что я всего-навсего испытал сильное потрясение, попав в плен, а затем чудесно вырвавшись на волю благодаря моему бывшему слуге.

Бурагана заключили на гауптвахте и держали там все время, пока не завершились стычки наши с Наоем.

Сидя на гауптвахте, Бураган мой ожидал, пока его квалифицируют как вражеского лазутчика; г-н Комаров-Лович, впрочем, медлил с определением, поскольку вражеского лазутчика пришлось бы отправлять на Землю для дальнейшего расследования либо расстреливать на месте, а ни того, ни другого делать с Бураганом ему, очевидно, не хотелось.

Вы уже читали, должно быть, в газетах о том, как мятеж Наоя был остановлен и что это стоило нам жертв. Не буду повторяться. Остатки разбитого воинства рассеялись. Не знаю, какова их дальнейшая судьба: приютили ли их в других оазисах или же они сгинули в пустыне. Корнет Лимонов умер от ран на второе утро после сражения; мы нехорошо с ним расстались – почти в ссоре, о чем я Вам только что отписал. Надеюсь, теперь мы с ним примирились и он в ином мире простил меня так же, как я простил его на земле.

Что до Бурагана, то мне наконец позволили навестить его. Солдат на всякий случай караулил под дверью все то время, что я находился у Бурагана, однако мне шепотом сообщили, что дикий приятель мой впал в своего рода ступор и от меня ожидают, что я сумею его несколько оживить.

Бураган сидел на койке, скрестив ноги и сложив руки на животе. Едва ли он замечал происходящее вокруг него.

Я остановился посреди комнаты и спросил его, как он себя чувствует. Очевидно, в последнее время я так часто слышал этот вопрос, что поневоле задал его, когда не нашел другого способа завязать разговор.

Бураган поднял веки и посмотрел на меня. Его лицо совершенно ничего не выражало.

– Не нужно ли тебе чего-нибудь? – продолжал я. – Если так, то непременно дай мне знать.

Он все молчал.

Мне вовсе сделалось неловко. Я уселся рядом с ним на койку и рассказал, возможно более простыми словами, какой-то последний анекдот из жизни нашего полка. В финальной части этого анекдота поручик Н. говорит девице Сафеевой (старшей – Неониле), когда та во время вальса каблуком наступила ему на пальцы, да так от души, что проникла даже сквозь сапог: “До чего же вы колки, мадемуазель Сафеева!” – на что та находчиво отвечала: “Видали бы вы меня на курсах медсестер со шприцем в руках!”

Бураган выслушал, не поведя и бровью; я даже усомнился в том, что он меня узнал.

Мы посидели рядом немного; потом я ушел.

С того дня я взял привычку навещать его каждый вечер. Чаще всего он просто сидел, не шевелясь, но эта неподвижность была разной, и скоро я научился различать ее: иногда он был как деревянный истукан, неприступный для любого разговора, а иногда – съеженный и какой-то жалкий; тогда он жадно ловил каждый звук моего голоса.

После первого же моего посещения Комаров-Лович призвал меня к себе и, помахивая в воздухе огромной кружкой с изображениями маков (подарком Настасьи Никифоровны, по мнению коей маки суть символ вернейшей супружеской привязанности – почему бы?), сказал так:

– Вы, Андрей Сергеевич, кажется, изволите навещать вашего… кх-кх… не подберу и определения для этой личности. Отчего и рапорт до сих пор в окончательном виде не клеится. А? Ваше мнение?

Я помялся, затрудняясь с ответом. Комаров-Лович истолковал мое смущение по-своему и предложил мне покойные кресла:

– Садитесь, господин Мухин. Вам ведь трудно стоять.

Я не стал отрицать этого и поскорее уселся. Из кружки Комарова-Ловича несся запах ядреного цикория.

– Не желаете ли кофию? – спросил г-н полковник.

Я поскорее отказался.

– Напрасно – очень способствует… Настасья Никифоровна прочла какую-то книгу и весьма настаивает; даже прислала мне запас.

Я отмолчался.

Комаров-Лович сделал решительный глоток из кружки, поставил ее на стол и в упор спросил:

– И что он говорит?

– Бураган? – зачем-то уточнил я, хотя и без того было понятно, о ком речь. – Ничего.

– Вам следует более внимательно расспрашивать его, – сказал г-н полковник. – Я понимаю, что вы ему симпатизируете. Я и сам, поверьте, симпатизирую, но требуются обстоятельность и, главное, – факты.

Я не вполне понимал, что он имеет в виду под “фактами”, однако заверил г-на полковника в том, что приложу все усилия, чтобы надлежащие факты появились.

Однако Бураган упорно продолжал молчать и даже не всегда открывал глаза при моем появлении, хотя – теперь в этом у меня не возникало ни малейших сомнений, – сознавал мое присутствие и даже как будто радовался ему.

Однажды он заговорил.

Это произошло неожиданно – на пятый или шестой мой визит. В этот раз Бураган держался с особенной надменной неподвижностью и даже не поднял ресниц, когда я приблизился к нему. А затем его губы чуть-чуть разжались, и раздался голос, какого я прежде никогда от него не слыхал.

Это был тонкий, тихий, почти детский голосок. Вдруг мне показалось, что я понимаю каждое произносимое им слово, но едва лишь это слово переставало звучать, как я тотчас забывал и смысл, и значение его. Я как будто ступал в комнату и видел в ней все вещи, а мгновение спустя оказывался вновь в темноте, – если подобное сравнение уместно.

Ощущение это было весьма тягостное, и я хотел поскорее уйти, но обнаружил, что не могу и рукой пошевелить. Странное оцепенение сковало меня; казалось, что всякое движение грозит мне потерей, а то и гибелью.

Наконец я нашел силы стряхнуть наваждение и сказал неестественно громким тоном:

– Вижу, Бураган, ты совсем во мне не нуждаешься, – так я, пожалуй, пойду.

И тут он заплакал.

И знаете, что я сделал, любезный мой Ливанов?

Я сбежал. Я больше не мог выносить его присутствия.