Звездные гусары - Страница 57
Мухин пожал плечами:
– Как говорит отец Савва, у нас нет ничего общего только с дьяволом, а с человеком всегда найдется много общего, – ответил он. – Однако один человек всегда будет тебе ближе, а другой – дальше; так на что вам дальний человек?
– Вообразите только, – проговорил Лимонов, мечтательно двигая глазами, – пошью я для него ливрею красного цвета с золотыми позументами, парик с косой – наверняка где-нибудь в театре сыщется – и в таком виде, извольте видеть, выведу к маменькиным гостям с подносом. Это лучше ученого медведя выйдет…
Все посмеялись, представляя в уме, как удивятся гости лимоновской маменьки, а Лимонов наклонился к Мухину через стол и заключил:
– Соглашайтесь, Андрей Сергеевич. Вам ведь его все равно при себе не удержать – если не проиграете, так по-другому как-нибудь потеряете. И ему у меня спокойней будет.
Мухин криво дернул углом рта и согласился. Призвали Бурагана и поставили возле стола, чтобы он мог наблюдать. Разумеется, никто и не предполагал, чтобы Бураган что-нибудь понимал из происходящего, но так казалось интереснее.
Алтынаев был в тот день в какой-то особенно черной меланхолии, отчего широкое его лицо было почти черным, а глаза совершенно исчезли за густыми ресницами и тяжелыми веками. Он сидел во главе стола точно древний монгольский истукан, и даже руки так же держал на животе, сцепив пальцы на уровне пятой пуговицы.
– Вас бы, господин штаб-ротмистр, поставить в здешней степи, – посмеиваясь, сказал Лимонов (ему, по обыкновению, везло), – глядишь, через день ватрушки уже начали бы торить к вам дорожку и исправно смазывать вас бараньим салом, чтобы вы им дождь посылали вовремя и мээков с бээками охраняли.
– Очень смешно, – деревянно откликнулся Алтынаев.
Мухин, весь покрасневший, со вспотевшими волосами, то и дело косил на Бурагана, а потом перекладывал карты в руке.
– Ну все, – объявил вдруг Лимонов, раскрывая карты, – у меня стрит, господа.
Мухин бросил свои карты на стол и встал, громыхнув стулом. Алтынаев устремил на него медленный взгляд из-под мясистых век, но не пошевелился. Мухин повернулся к Бурагану и сказал:
– Ты теперь иди с ним. – И указал на торжествующего Лимонова.
Бураган уставился на Лимонова. При темной коже глаза у Бурагана были, как у многих варучан, светлые – почти прозрачные, зеленоватого оттенка. Радужку усеивали темные крапинки, так что казалось, будто в каждом глазу у него не по одному зрачку, а сразу по семь.
Все еще улыбаясь, Лимонов подтверждающе кивнул и протянул к Бурагану руку.
И тут варучанин присел на корточки, подпрыгнул, разбрасывая ноги, упал на бок и стремительно покатился прочь. Лимонов так и замер с разинутым ртом, а Мухин отчаянно взъерошил волосы.
– Погодите, я догоню его! – сказал он Лимонову и устремился в погоню, да какое там! Бураган катился по улице, словно его подгонял ветер. Он двигался так быстро, что Мухин едва успевал разглядеть мелькающие руки и ноги. Достигнув конца улицы, Бураган вскочил на корточки, замер, касаясь кончиками пальцев земли, а затем, оттолкнувшись, поднялся на ноги и побежал.
Мухин вернулся в собрание.
– Сбежал, господа, – сообщил он. – Если вам угодно, – обратился он к Лимонову, – я готов оплатить мой проигрыш как-нибудь иначе.
Лимонов был настолько ошеломлен случившимся, что только рукой махнул. Остаток вечера прошел вяло, разговор не клеился. Всем было неловко, хотя еще час назад шутка казалась забавной. Наконец Алтынаев, извинившись, ушел спать; его примеру с облегчением последовали и остальные.
Несколько дней о Бурагане не было слышно. Между тем наступила весна. Степь в считаные дни избавилась от снега и тотчас же покрылась вся желтыми и лиловыми пятнами цветов. Если выбраться за пределы городка и подняться на глайдере повыше, то повсюду можно увидеть одну и ту же картину: мириады крохотных цветков, низко прижатых к земле короткими мясистыми стеблями, точно косяки рыб, неустанно плывущие по бледно-зеленоватому морю.
Цветы эти, кстати, одной породы, что было установлено ученым ксенобиологом, который года полтора назад приезжал к г-ну полковнику и гостил у него на правах дальнего родственника. Я сопровождал его во время нескольких поездок, и он в виде ответной любезности щедро делился со мною своими познаниями в изучаемой им науке. Нет никакой объективной причины для означенных цветков одним быть желтого цвета, а другим лилового, и тем не менее они как бы самопроизвольно избирают для себя то один, то другой цвет. Это обстоятельство, столь естественное для цветов, варучан, да и для нас, грешных, повергло моего ксенобиолога в состояние глубочайшего изумления, и он объявил, что посвятит несколько лет исследованию данного “феномена”.
Но я несколько отвлекся от предмета моего теперешнего повествования.
Через пять или семь дней мне случилось опять быть в дозоре с Мухиным. До тех пор он как будто избегал свидетелей той карточной игры и старался не оставаться с ними наедине, но тут поневоле пришлось.
– Вы следуйте своим курсом, Ливанов, – сказал мне Мухин, – а я попробую оглядеться вон там, левее.
– Для чего? – удивился я. – Нам было приказано держаться вместе. Доходил слух о мятеже в оазисе Наой, и если известие подтвердится, то…
– Вон та ложбинка кажется мне подозрительной, – перебил, не дослушав, Мухин. – Я непременно должен осмотреть ее.
– Да на что вам сдалась эта ложбина? – Я почувствовал раздражение. Мухин был, в общем, предобрый малый, но иногда погружался в задумчивость и выражался невнятно, как бы следуя за вольным потоком своих мыслей и лишь изредка всплывая из него на поверхность.
– Да я скоро догоню вас, – сказал Мухин и направил глайдер к лощинке, видневшейся далеко впереди и чуть справа. Один ее край был обозначен сухим деревом: скрученный его ствол был как будто сделан из пластика.
Я замедлил движение, чтобы не выпускать Мухина из виду. Половина приборов в его глайдере, сколько бы он их ни отлаживал, к концу патруля непременно выйдет из строя, поэтому мне не хотелось терять визуального контакта.
Мухин покружил над лощинкой, точно насекомое в поисках медоноса, а затем вернулся ко мне.
– Что, не нашли? – спросил я, осененный внезапной догадкой.
Мухин глубоко вздохнул во всех динамиках, какие только имелись в моем глайдере. Я уже привык к тому, что он включает все передатчики, поэтому загодя убавил у себя громкость.
– До сих пор душа не на месте, – признался он вдруг. – Как нам только в голову пришло играть на Бурагана?
– Должно быть, это было всеобщее помутнение мозгов, – попытался я его утешить. – Там ведь был Алтынаев, помните?
Штаб-ротмистр Алтынаев всегда служил в полку эталоном благородства и безупречного офицерского поведения.
– И Алтынаев не сказал ни слова против, – продолжал я, – а это говорит либо о том, что ставка была законной, либо о том, что помутнение рассудка постигло решительно всех. И то, и другое должно вас оправдать, по крайней мере, в собственных глазах.
– Нет уж, – сердито возразил Мухин, – мне совершенно безразлично, как я выгляжу в моих собственных глазах, хотя большинство людей отчего-то именно этим и озабочено. А вот Бураган где-то в степи и голодает – это и беспокоит меня больше всего.
Я замолчал, не зная, как еще его утешить. Странно было мне думать, что в иных случаях всего нашего сочувствия не хватает, чтобы сделать другого человека спокойным! И вот я, русский офицер, не гожусь для этой роли, а какой-то полуголый дикий “ватрушка” – он единственный в состоянии спасти моего товарища от глубокой тоски. Мысль философская и требующая развития; но тут мы заметили впереди несколько лошадей и на спине одной – маленького всадника; мы погнались за ними, чтобы посмотреть, куда они нас приведут.
Кони мчались, играя и радуясь. В этой части Варуссы хорошо прижились орловские рысаки, и варучане охотно взялись разводить их. Они полюбили верховую езду, и несколько племен уже спустя десять лет после появления русских не мыслили своей жизни без лошадей.