Звездная Ева
(сборник) - Страница 19

А на кухне, по мере приближения ужина к концу, все вырастала батарея бутылок у жарко раскаленного очага. И когда, наконец, четверо слуг внесли на огромном подносе великолепный пудинг, Ганс вытер пот со своего красного лица, залпом осушил пинту пива и сказал:

— А теперь пора, наконец, вспомнить и о ней. Пойду чистить луну!

— Господин шеф, — смеясь, сказал тоже подвыпивший поваренок. — В который раз вы собираетесь это сделать и каждый раз падаете в снег. Луна слишком высоко подвешена над Страсбургом!..

Ганс счел ниже своего достоинства отвечать на это замечание. Он взял горсть тертого кирпича и суконку и вышел во двор.

При свете луны он увидел, как в ворота входит человек, неся на спине какое-то довольно громоздкое сооружение. Он с радостью узнал приятеля, они расцеловались, поздравили друг друга, и Петер передал Гансу новогодний подарок.

Они вышли на середину двора. Силач Петер поддерживал плечом лестницу, пока Ганс на нее взбирался, и потом передал ему вторую половину Ганс, покряхтывая, одолел и ее, и с верхней перекладины крикнул приятелю, что стало уже значительно холоднее. Потом он выдернул нижнюю половину лестницы и подтащил ее к себе на веревке.

Задрав голову, Петер долго смотрел на все уменьшавшегося Ганса, — пока тот не превратился в хвостатую точку, а потом и совсем не скрылся из виду.

Через полчаса Ганс был уже у самой луны. А еще через полчаса яркая, чистая, словно только что отчеканенная, без единого пятнышка, ослепительная луна стояла над городом Страсбургом. Первые ее лучи упали на козленка, и он от них побелел.

«Вот келья блаженного Марка», — сказал молодой францисканец. Мы вошли в совершенно пустую, низкую комнату. Каменные стены украшало лишь Распятье из оливы. Через узкое окно было видно неподвижное, светло-зеленое море, пронизанное южным солнцем.

В прохладном монастырском дворике, в тени кипарисов и романо-готических колонн, глаза мои, ослепленные солнцем и морем, отдохнули и сердце снова забилось медленно и мерно — одним ритмом с полдневным отдыхом. И равномерно звучали слова монаха, как струйки воды, текущие из каменных стигматов святого Франциска, чья статуя возвышалась посреди двора. Молодой монах рассказал мне о том, как Провидение обратило на истинный путь блаженного Марка. По-видимому, ему часто приходилось повторять этот рассказ посетителям монастыря: его тихом голосе чувствовалась усталость, может быть, отрешенность от земной суеты.

«Давно, лет пятьсот назад, — начал он, — в нашем городе жил юноша по имени Марко. Он был знатного патрицианского рода Ивеличей. Молодость его была подобна молодости святого Франциска: Марко предавался всем излишествам и порокам. Более всего любил он, в обществе таких же, как он, богатых бездельников, нападать на турецкие или венецианские корабли. Для своих собутыльников Марко слагал песни, прославляя вино и женщин. Вскоре имя его стало известным за пределами его родного города.

Марко и друг его Филипп были влюблены в одну девицу. Ее звали Мария. Она была хороша собой; ее семья пользовалась всеобщим уважением. Но нравственные качества Марии не отвечали ее внешности и положению.

Оба друга нравились ей, и вскоре оба стали ее любовниками. Все же Марко и Филипп продолжали быть друзьями. По-видимому, сердца их были столь испорчены, что в них не нашлось места даже для ревности. Соперники сделались сообщниками.

Дом Марии находился на соборной площади. Ее комната была в третьем этаже; окно выходило в узкий и пустынный переулок. Вы, наверное, заметили, что старые палаццо в нашем городе построены из гладкого хварского камня. Взобраться на третий этаж и проникнуть в комнату через окно — дело нелегкое. К тому же ночью могла каждую минуту появиться городская стража. Вдвоем было гораздо легче преодолеть все затруднения.

Друзья сговорились и решили, с согласия Марии, чередоваться: одна ночь будет принадлежать Марку, следующая Филиппу. Так прошло несколько месяцев, и никто в городе не знал о их похождениях. Пока один из друзей находился у Марии, другой сторожил на улице, иногда — до зари.

Однажды, как обычно, друзья собрались к Марии в глухой час ночи. Была очередь Марка. Когда по условленному знаку была спущена из окна веревочная лестница, Филипп стал умолять своего друга уступить ему Марию на эту ночь. Марко согласился.

Он взял плащ и шпагу Филиппа, помог ему взобраться наверх к Марин и остался ждать внизу. Вскоре его начало клонить ко сну. Он стоял, притаившись в воротах соседнего дома. Дрема все сильнее одолевала его. Когда он пришел в себя, ему показалось, что прошло уже много времени; беспокойство овладело им. Но все тихо было кругом, и все имело привычный вид. Лишь окно в комнате Марии было наглухо заперто. (Обыкновенно оно оставалось открытым). Прошло еще несколько минут, и вдруг окно растворилось и что-то грузное упало к ногам Марка. Освещенная полной луной, перед Марком лежала голова Филиппа. Не помня себя от ужаса, Марко бросил шпаги и плащи и побежал прочь. Где он скитался всю ночь, он никому никогда не рассказал. Утром он постучался в дверь нашего монастыря, где пробыл год в строгом послушании, не желая видеть никого, кроме своего духовника. Он оставил все мирские заботы и не сочинял более стихов. Лишь незадолго до смерти брат Марко написал поэму о Марии Магдалине. Рукопись хранится у нас в библиотеке».

Я покинул монастырь под вечер. В порту все настойчивее ревела сирена парохода, уходившего в Аргентину. Я провел несколько часов на террасе приморского кафе. Из открытого окна соседнего дома струилась южная, сладострастная музыка. И казалось, что пальмы широкой набережной пронизаны ее легким хмелем.

Уже взошла луна и море засверкало магическими переливами. Запах соли и гниющих водорослей смешался с почти бесплотным ароматом неизвестных цветов. Выйдя из кафе, я вскоре очутился на соборной площади. На ней не было ни живой души. У ступеней собора, бывшей усыпальницы цезаря, полускрытый римской колоннадою, лежал сфинкс, много веков тому назад привезенный из Египта. Вокруг теснились высокие старинные дома из гладкого хварского камня с мертвыми гербами. Один из них был дом Марии. Мне показалось, что я узнал его — и герб над дверью: три цветка «полибастра» и высокое, наглухо запертое окно, выходящее в узкий, нелюдимый переулок…

И мне почудилось, что я когда-то видел Марию; чтобы лучше припомнить, я закрыл глаза. Тогда из пестрого тумана возник орлиный профиль молодого Данте на фреске Джьотто, и глаза (они были полузакрыты) с длинными ресницами, и чувственный рот, и нежная закругленность плеч. И я уже не понимал, где я и что со мною. Почувствовав головокруженье, я прислонился к старинным воротам соседнего дома…

И мне показалось, что время движется бесконечно медленно и что прошли века. В ушах все властней звучала сладострастная музыка и откуда-то доносился вкрадчивый запах неизвестных мне цветов. И казалось, что я ощущаю всем своим существом сладостное прикосновение почти бесплотного тела и что широко раскрытые, слегка затуманенные глаза смотрят на меня в упор, не видя меня. И вдруг смертельный ужас пробежал по всем моим жилам. — Но я не пришел в себя, лишь под ногами ощутил каменные плиты улицы. На них, освещенная полной луной, лежала моя окровавленная голова и я помутневшим взором смотрел на нее и чувствовал, что жизнь уходит от меня и сознание мое меркнет.

Когда я очнулся, луна все так же сияла на чистых бледно-синих небесах. Лучи ее падали почти отвесно на портал собора и на сфинкса, притаившегося у входа. На мгновение мне почудилось, что у сфинкса лицо Марии, и тогда, собрав последние силы, я обратился в бегство. Через несколько минут я очутился на людной улице около ярко освещенного кабачка.

В ту же ночь я навсегда покинул этот город.

Лишь иногда во сне до меня доносятся звуки магической музыки и ослабевший запах неизвестных цветов. Тогда мне мерещится сфинкс с полузакрытыми глазами и тонким девичьим профилем.