Звездная Ева
(сборник) - Страница 10

Гофмейстер смотрел испуганно серыми глазами, весь в тине, на веках светлыми пятнами засохла грязь. Я вспомнил, что как-то видел в музеях восковые фигуры, на которых от времени треснул воск и из вставленных глаз кругом торчала вата… Выражение у него было такое же.

Тут еще, ко всеобщему горю, заморосил дождик. Озябшие, мокрые, мы решили ехать до ближайшей деревни, в Пундогу или Рявку.

— Эдаких тут и нету, — сказал Герасим.

— Как нету? — возмутился Сучков.

— Полноте, Павел Лександрыч, этак по колпасу никак нельзя. Поедем на Овсурово, к Барану, тут недалече.

Охотник Семен, по прозвищу Баран, принял нас с радостью.

— Э-эка, — сказал, — как наохотились, видать, что досыта! — И его веселые глаза смеялись.

Чтобы согреть нас, он затопил печь хворостом. На столе появились все закуски, захваченные из Москвы друзьями: коньяк, водка, колбасы, сардинки. Хозяин подал на стол лосиную солонину…

— Эк, — говорил он, — куда зашли! Нешто возможно. Хорошо, что так, а то здесь по болоту и в упокойники недолго. Знать, в топь ушли…

Охотники, выпив и закусив, пришли в себя. Разговорились о неудаче.

— А, наверное, все-таки в таком болоте дичи много. И даже — неизвестной.

— И чего ее есть! — подтвердил хозяин Баран. — Всякая есть. Лосей много. А еще больше — чертей болотных. Сам видал.

— Какой вздор! — сказал гофмейстер.

— Нет, барин, есть. Заведет, и прощай. Я знаю болота эти. Это я по зиме обхаживал, бывал в них, знаю. Лосей бивал немало. А вот на днях пошел краем, и завело…

Павел Александрович достал карту и спросил хозяина о селениях Няндома, Пундога, Рявка.

— Не слыхивал, — ответил хозяин, — эдаких-то мест.

Василь Сергеевич смотрел на карту и вдруг закрыл глаза и расхохотался:

— Ну и карта! Смотрите, внизу написано: Архангельская губерния. Ха-ха-ха…

Гофмейстер и все мы посмотрели на карту.

— А верно, — сказал Сучков.

— Ну, не угодно ли, — загорячился гофмейстер. — Географическое общество! Я им говорю — дайте мне Берендеево болото, а они Архангельское болото дали. Не дурачье ли? Какое невежество!

— Допрежь там, на болоте Берендеевском, — сказал хозяин, — разбойники жили, и атаманом у них девка была. Колдунья. Повечор песни пела. И так пела звонко да сладко, что к ней кажинный в болото идет, на голос. Прямо лезут — хоть што. Ну, и попадут в топь, плутают, а разбойники их и обирают, значит. Оберут, да и утопят. Сколько народу через то пропало. Это я слыхал от стариков. Зимой-то я проходил за лосями много раз через все болото. Но есть места, и зимой непроходимые, ключи такие, реки подземные. Тоже тянет туды. Ну, однова я, проходя там, на становище ихнее набрел. Место чистое, лесок, горка. Видать, что жилье стояло. Сруб обгорелый, канавка, а со мной всегда топорище. Я его на случай ношу. Я топорищем-то и стал копать. Ну и бога их выкопал. Вот страшенный: голова, нос большой, а глаза — прямо из гвоздя сделаны. И гвоздь какой, прямо светится. Дак я его на санках домой привез. Мне жена покойная говорит: чего, говорит, ты в дом, говорит, Баран, тащишь? Нешто можно, икона у нас…

Ну, я его держу, поставил к лошадям, а лошади-то глядят на него да ржут. Приехал ко мне, што вы, охотник, барин эдакий из Питера, и глядел на его. И говорит: это, говорит, идол старый. Я — ученый, знаю, говорит. Это — скотий бог. Это, говорит, допрежь в старину было. Ты, говорит, за его деньги возьмешь. И покажи я его уряднику, а урядник-то исправнику сказал. Исправник ко мне. Сейчас, говорит, ты его сожги, а то в Сибирь попадешь! Ну, керосином облили, сожгли.

— Какой вздор! — сказал гофмейстер. — Какое невежество. Его надо было в музей отдать.

— Барин, да нешто можно? — сказал хозяин. — Кому отдать? На его глядеть-то страшно. Кто эдакого возьмет? Кому надоть?

— А жаль, — сказал архитектор, — интересная штука была, должно быть… Что же глаза-то страшные?

— У него не один глаз, у него глаз-то много… А я вот теперь уже опаской ходить в болото стал, потому кружить меня стало. Знать, серчает бог-то ихний, что сожгли его. Вот меня завело раз. Дак я старичка встретил, махонький такой. Глухой, немой. Я думаю — заплутал старик. Говорю ему: «Куда идешь-то?» А он ничего — молчит, показывает рукой: «Не слышу». Я ему говорю: «Заплутался, сердешный?» А он мне, немой-то, смотрит на меня, да как крикнет: «Заплутал ты!..»

Да как свистнет, прямо сквозь меня свист-то этот прошел. Ведь это што? Вот я от него бег, вот бег! Слышу, а он за мной на четырех бежит. Вот оно што… Насилу убег… Вот и походи-ка там, в болоте-то… Вот оно какое…

Дело святочное, поговорим о привидениях. Кто из нас их видел?

Помню, в детстве была у нас ключница, которая часто имела дела с привидениями, но все больше по съедобной части. Замерев от ужаса, не раз слышала я, как она рассказывала няньке трагическим свистящим шепотом:

— Теперь опять скажут — Воробьевская сама сливки выпила. А разве я стану сливки пить! Не видала я сливок? Я сливок очень даже много видала.

— А куды ж они делись-то? — спрашивает нянька и по лицу ее я вижу, что она догадывается.

— Опять «он»!

— С нами крестная сила!

— Вхожу в погреб, а он спиной ко мне стоит и прямо из кринки лакает. Лакает, а сам все наливается. Налился пузырем, да как закачается. Я скорей бежать.

— А какой он из себя-то?

— А из себя мерзостный.

— С нами крестная сила! А дверь-то на замке была?

— Ну, конечно! Вот и ключи у меня.

Нянька качала головой, вздыхала. Она и сама была мастерица по привиденьичьей части — и видала, и от людей слыхала, ее удивить было трудно.

Была у нее, например, в ее послужном списке встреча с водяным. Жуткая!

— Жила это я у тетеньки вашей в деревне. Мишеньку няньчила. И вот гуляю это я как-то с Мишенькой в саду, около речки. Дошли до поворота, вдруг слышим — бух! Ровно из ружья выпалило, а потом вдруг как загогочет. Ажно в глазах потемнело. Я ребеночка-то на руки, младенцем-то защищаюсь. А в речке-то вода так ходуном и заходила. Уж кабы не то, что со мной младенец, невинная душенька, был бы уж тут мне и конец.

Рассказ этот очень взволновал меня в свое время и я даже спросила у тетки, что это за история была, что будто ровно из ружья выпалило и вся вода ходуном пошла…

Тетка ответила очень спокойно:

— Как же, помню, помню. Просто кучер купался.

Из загадочных историй — слышанных от няньки — помню еще одну, очень жуткую.

— Приехал к нас в деревню из города старый еврей, похлопотал, похлопотал и выхлопотал себе у самого погоста землицы клин. И построил он на этой самой земле, что бы вы думали? (Эх, недаром евреи считаются самым оборотистым и торговым народом в мире!). Построил он баню для покойников. Каждую субботу баньку на засов запрет, а сам в город и убежит. Ну, а пакостникам того и надо. Шасть в баню, да до утра и парятся. Утром один из наших деревенских в окно глянул, а там — батюшки светы! Шайки все раскиданы, веники разбросаны. Дальше уж и смотреть не смел: волосы дыбом встали и языка решился.

Слыхала я еще в детстве, как лесник-охотник рассказывал про лешего.

Видал он лешего в лесу на поляне собственными глазами, и близко — шагов за пять-десять, не боле.

Ночь была ясная, лунная, под осень. Лежала середь полянки коряга, а на коряге — глянь — он! Небольшой, лохматый, ушастый, рогатый, а ничего себе, веселенький. Сидит, на луну глаза вылупил и кричит на луну:

— Свети-и! Свети-и!

Ну, луна, натурально, светит.

Я, говорит, ружье перекрестил. «Да воскреснет Бог и да расточатся врази его!» Да как пальну по ему картечью. Попал. Он вдруг как заорет.

— Закатии-ился!

Да бух под корягу! Только его и видели!

Я потом, как свету дождался, ходил на тое место, искал под корягой. Да где там. Это ведь не Божья тварь, на месте лежать не станет.

Эх, хорошо в былые времена рассказывали! Было что порассказать! А теперь из современников моих видела привидение только одна писательница Н-ская, да и то такое странное, что о нем не всем и рассказать-то решалась.