Звезда цесаревны - Страница 78

— Понимаю. Когда намеревается он у нее быть?

— Опять-таки по секрету скажу тебе, что он ждет вестей из Москвы прежде, чем увидеться с цесаревной, и приедет к ней послезавтра в полдень.

— Хорошо. Не хочу вас больше задерживать, будьте здоровы.

— Ты меня не задерживаешь, мои дамы у императрицы, они там почти постоянно… Часто и за мною посылают, когда императрице вздумается позабавиться моим разговором по-польски с одной из ее дурочек, которую ей привезли в подарок от польского короля из Варшавы… Постой еще минуточку, выслушай только мой совет: не вмешивайся ты, ради Бога, в это шубинское дело, цурка! — вскричала она, заметив, с каким нетерпением слушает ее дочь и с каким вожделением посматривает на дверь. — Оно много страшнее и опаснее, чем ты воображаешь… Ведь спасти его ты все равно не можешь, для чего же без всякой пользы подвергаться опасности? Никто его, кроме цесаревны, спасти не может, никто! Нечего договаривать, ты умна и сама можешь догадаться, что она для этого должна сделать… Послушай, — с возрастающим возбуждением продолжала она, заметив выражение омерзения и негодования, отразившееся на лице ее дочери, и опять схватив ее за руку, чтоб не дать ей выбежать из комнаты, не дослушав ее, — надо же быть совсем слепой, чтоб не видеть того, что у нас теперь происходит… чтоб не понимать, что герцог всемогущ и что ему так же легко каждого погубить, как и спасти… Лбом стену не прошибешь, цурка… Я точно знаю, что решено вашу цесаревну домучить до того, чтоб она согласилась на все их требования… всегда умные люди из двух зол выбирают меньшее, и, право же, она не будет уж так несчастна, породнившись с нашим герцогом… Ну, если ей это покажется уж слишком противно, тогда пусть согласится сделаться супругой Морица Саксонского. Разумеется, это будет менее приятно герцогу и императрице, но так как и этот брак отдалит ее от претендентства на престол… все это ей объяснит сам герцог, а я больше не скажу ни слова, и если ты так глупа, что не понимаешь своей пользы, то делай как хочешь и на меня не пеняй, когда придется в этом каяться…

Что она еще говорила, Лизавета не слышала, она выбежала из дворца, как сумасшедшая, преследуемая такими ужасными предчувствиями, что, будь перед нею в эту минуту бездонная пропасть, она охотнее бы в нее бросилась, чем вернуться домой с такими безотрадными вестями. Но чашу страданий надо было испить до дна, надо было выполнить тяжелую задачу, выпавшую на ее долю, — приготовить цесаревну к ожидавшим ее новым испытаниям, и она направилась к дворцу у Летнего сада с замирающим сердцем, помышляя о том, какими словами, в каких выражениях объяснить ей безвыходность положения, не допуская отчаянию овладеть ее сердцем, когда силы ей были так нужны для борьбы.

Задача была не из легких, и, приближаясь к цели своего путешествия, она невольно замедляла шаг, чтоб хоть на несколько минут отдалить предстоявшую ей душевную муку.

Вокруг нее кипела все та же, что и всегда, городская жизнь и суета: сновали взад и вперед пешеходы и катились по всем направлениям экипажи; поднимаясь по лестнице в свое помещение, она увидела бегущую к ней навстречу камеристку, поджидавшую ее возвращения, чтоб передать ей приказание цесаревны, не медля ни минуты, пройти к ней в спальню.

— Ее высочество каждую минуту изволят спрашивать, вернулись ли вы, — объявила она ей.

И по одному взгляду на эту девушку Лизавета догадалась, что ей известно, в каком отчаянии их госпожа. Не у нее одной, а у всех попадавшихся ей навстречу людей можно было заметить тот же вид растерянности и страха, как нельзя лучше выражавший тяжелое душевное состояние.

Какой таинственный дух разносит с непостижимой быстротой дурные вести всегда много раньше писем и слов? То, что не дальше как час тому назад знали всего только три человека во дворце: цесаревна, Шувалова и она, теперь уж известно здесь всем… и, кто знает, может быть, подробнее и вернее, чем ей?

Цесаревну она нашла в таком лихорадочном нетерпении услышать принесенные ею новости, что не успела еще она войти в комнату, как госпожа ее, приподнявшись на кровати, вскричала, что она все знает и ко всему готова.

— Он уже мертв? Да? Говори, говори скорее, не томи меня! Не бойся: если я до сих пор жива и не сошла с ума от страха и от горя, то, значит, все могу вынести… все, что бы они ни выдумали, чтоб меня терзать!

Однако, должно быть, то, что она узнала от Лизаветы, не могло не прийти ей в голову, и, когда последняя намекнула ей, чего от нее требуют за спасение ее возлюбленного, она побледнела как полотно, глаза ее широко раскрылись, дыхание остановилось в стесненной груди, и она в продолжение нескольких секунд не в силах была произнести ни слова.

Спасти друга ценой чести, царской чести, или умереть вместе с ним!..

Первый выход из ужасной дилеммы только промелькнул в ее отуманенной голове, тотчас же ухватилась она всем сердцем за второй.

— Смерть! Смерть! Только скорее, скорее! — прошептала она сквозь стиснутые судорогой губы, закрывая лицо руками.

Слез у нее уже не было. Ее била лихорадка, и по временам она теряла сознание. Только к утру утомленные страданием нервы поддались, и она забылась наконец в тревожном, прерываемом жалобными стонами, сне.

— Ступайте к себе, Лизавета Касимовна, — сказала Шувалова, — отдохните часочек, соберитесь с силами, чтоб меня заменить. Дай-то Бог, чтоб она настолько успокоилась, чтоб нам можно было уговорить ее принять герцога и терпеливо выслушать его кондиции… Ведь это еще не значит, чтоб мы на них согласились, — поспешила она ответить на загоревшийся негодованием взгляд своей слушательницы.

Разговор происходил у двери спальни, где было темно от спущенных штор, но когда Лизавета вышла в коридор, то увидела, что наступил уже день. Утренняя мгла проникала сюда через стекла высоких окон, и в этой мгле первое, что бросилось ей в глаза, была коленопреклоненная человеческая фигура в углу, у самой двери, из которой она вышла.

В первую минуту она так испугалась, что чуть не вскрикнула, но он встал, и она узнала Розума.

— Что вы тут делаете, Алексей Григорьевич? И как вы сюда попали? — чуть слышно прошептала она.

— Я вас ждал, Лизавета Касимовна… вы меня не заметили раньше, а я уж давно тут… не мог вытерпеть, пришел… я видел, как ее сюда провели… слышал ее рыдания… ее стоны, и как я все это пережил, не понимаю… вы меня простите… я, может быть, с ума сошел, — произнес он, потирая себе лоб, как бы для того, чтоб собрать отказывавшиеся ему повиноваться мысли.

— Ей немного полегчало, и она заснула, успокойтесь и идите к себе, вас могут тут увидеть, — сказала Ветлова, взяв его руку и ласково пожимая ее. — Не приходите больше сюда, лучше ко мне, через меня все узнаете, и пусть это останется тайной, что вы здесь провели всю сегодняшнюю ночь, поняли?

Она говорила с материнскою нежностью, как с ребенком, как говорила бы она с сыном в подобном случае, и, невзирая на осаждавшие ее мрачные мысли, ей было отрадно видеть, что голос ее действует на него успокоительно. Наклонив голову, он беспрекословно за нею последовал до конца коридора, где им надо было расстаться: ей идти направо, а ему налево, но тут, как бы очнувшись от забытья, он остановил ее просьбой ему сказать, что ей удалось узнать про Шубина. Где его держат? Что ему грозит? Неужели нет надежды на спасение?

— Ничего еще не знаю, приходите ко мне вечерком, и я вам сообщу все, что нам удастся узнать.

Но ответ этот его не удовлетворил, и он продолжал держать ее руку в своей и смотреть на нее полным страстной мольбы взглядом.

— Скажите, неужели я ничего не могу для нее сделать? — произнес он задыхающимся от волнения шепотом.

— Ничего, голубчик, мы с вами ничем ей не можем помочь, — печально возразила она, — все зависит от злодея, который преследует ее и тех, кого она любит… но ведь без воли Божией и он ничего не может сделать. Как были близки к торжеству Меншиковы и Долгоруковы, однако все вышло не так, как они хотели, а как захотел Господь…