Зверь на престоле, или правда о царстве Петра Великого - Страница 9

«Следующий период: с 1923-го по 1927 год — это уже не гражданская война, более-менее мирное время. За считанные годы страна потеряла 10,7 миллионов своих граждан. Пойдем далее: 1929–1933 гг. убыль населения — 18,4 миллионов. Наконец, пятилетие 1934–1938 гг. потери 9,6 миллионов.

Эти сведения содержатся в безпристрастных и абсолютно чуждых идеологии трудах ученых-демографов Института социально-экономических исследований Госкомстата России: Андреева, Дарского и Харьковой»[5] [129, с. 93–94].

Так что «…с октября 1917 года вплоть до 22 июня 1941-го в истории России не было ни одного года без чудовищных людских потерь… Что это, если не война, цель которой — уничтожение России и ее народа?» [129, с. 94].

И эта война Запада против России и ее народа, знаменуемая лишь периодической заменой внутренней агрессии на агрессию внешнюю, ведется постоянно: на протяжении всей истории Православной Руси.

Потому о западном иноверческом обществе следует сказать так: «…это общество не что иное, как организация для убийства…» [60, с. 231].

Но для чего эти вурдалаки так изощрены в палаческом искусстве? Почему они не могут просто убивать? Зачем им так всегда требовалось человека перед смертью помучить?

Чтобы сломать, растоптать, заставить предать свой народ и начать убивать себе подобных.

А для того чтобы к этому принудить, требуется богатый опыт.

Вот именно за ним Петр и устремился на Запад (в Чечню и в его времена было отправляться достаточно рискованно: могли ведь и отловить и на нем же самом свое умение и продемонстрировать).

Так чем же столь прославилось его царствование? В чем выражаются его «славные», мало того, — «великие» дела?

Давайте посмотрим с самого начала.

На Руси при оболганном историками «кровавом» тиране Иоанне Грозном: «…смертной казнью карали за: убийство, изнасилование, содомию, похищение людей, поджог жилого дома с людьми, ограбление храма, государственную измену» [63, с. 207].

То есть всего за семь видов преступлений.

При самой малейшей попытке попугайничания у старушки Европы в данной области эта цифра резко возрастает:

«В Уложении Алексея Михайловича доходило наказание до смертной казни в 50 случаях…» [121, с. 308].

Так что очень зря он поименован историками «Тишайшим». Ведь его дела, при которых введенное им европейское варварство — крепостное право — потребовавшее в десяток раз увеличить и причины умерщвления русских людей, не согласных с закрепощением, слишком красноречиво указывают на не слишком-то кроткий характер этого человека.

Но «прогресс» в палаческом искусстве на месте не стоял. В современном Петру французском законодательстве было узаконено 115 проступков, достойных с точки зрения правосудия этой европейской страны смертной казни.

Но Петр переплевывает заграницу уже в самом начале своих «славных дел». Его законы предусматривают: «…уже 200 таких артикулов» [121, с. 308].

То есть по части применения палаческой практики Петр заграницу не только догнал, но и перегнал. Что ж, для начала его «славной» карьеры совсем неплохо…

Так какую же культуру к нам из-за «бугра» завез Петр? Чему, кроме палаческого искусства, он мог поучиться на совершенно по тем временам (да и по этим) диком Западе?

Вот как по временам «этим», в период Великой Отечественной войны, слишком разительно отличался наш русский окоп от окопа немецкого. Свой разговор с уголовником в штрафбате записал в выпущенной им книге «Взять живым» наш фронтовой разведчик, Герой Советского Союза Владимир Карпов:

«— …Навоевались, устали фрицы, сидят, наверное, в блиндажах, вшей бьют.

— Они же культурный народ, — возразил Петр Иванович.

— Все до одного вшивые.

— Ты в газетах читал или сам видел?

— Даже вшей ихних кормил. Как поспишь в отнятом у фрицев блиндаже или в доме, где они стояли, обязательно этой дряни наловишься» [48, с. 280–281].

То есть немец, как выясняется, был до поразительности вшив! Но ведь и не только немец и не только во время войны: в той же Франции, в наиболее модном у них месте, этой живности, и даже во вполне мирные времена, всегда было в преизобилии. И даже у того, кто этой модной местностью управлял:

«Версальский двор купался, конечно, в роскоши, но еще больше он купался во вшах: на карточный стол короля ставилось блюдечко, на котором можно было давить вшей…» [126, с. 434].

Вот и еще любопытнейшая подробность об этом месте, откуда по всему свету всегда расползались самые последние моды. Историк Молчанов:

«…знаменитый Версальский дворец и не менее знаменитый дворец в Коломенском были построены практически в одно время. Но в Коломенском дворце для всех — и для бояр, и для челяди, были устроены «мыльни» — домашние бани и туалетные комнаты. В Версале туалета не было даже у короля, не говоря уже о том, что во дворце не было ни одной ванной комнаты» [43, с. 185].

Вот по какой, самой тривиальной причине, на карточный стол короля ставилось блюдечко, на котором можно было давить вшей.

Однако ж здесь, после подетального уточнения средств гигиены монархов самого модного в Западной Европе двора, теряется даже смысл нашей излюбленной поговорки о том, куда короли пешком ходят. Становится непонятно: под себя, что ли?..

Но вот привычки французов уже теперь и в наши дни вполне подтверждают полное отсутствие у этой нации каких-либо малейших позывов к чистоте, им совершенно не свойственной еще и изначально:

«Ну почему утром все, вылезая из постелей, бредут с закрытыми глазами сначала сразу пить кофе с круассанами, а только потом начинают мыться, одеваться, краситься?» [19, с. 154].

Да что там о привычке куда-то «брести» — ведь именно у них принято, еще и до горшка не добравшись, требовать «кофе в постелю»!

Далее:

«Почему почти не имеют вешалок в прихожих, а шубы и пальто чаще всего заносят в хозяйскую спальню и бережно укладывают на широкий сексодром?!

И это, не говоря уже о пододеяльниках, которых просто нет…» [19, с. 154].

То есть мало того, что спят по-цыгански, но туда же еще и мокрые с улицы пальто и шубы своих гостей раскладывают. И уж тут неизвестно, чему более угрожает стать испачканным: постели о грязную мокрую верхнюю одежду или шубам о столь грязную «цыганскую» никогда не стираную постель?

Но и умывание — лишь после завтрака!

Таков и сегодня тот Запад, чьим модам Петр выучил нас попугайничать. Однако ж и сам он за ними этот грешок все же признает:

«В Голландии Петра, по его признанию, поразила странная картина: целая семья зажиточного горожанина дружно мылась у одного единственного корыта. Русский царь никак не мог взять в толк, как может такое быть в стране, где так много воды, если в России даже в самых засушливых краях у всех есть бани» [43, с. 185].

Но ведь общеизвестно, что «…Западная Европа и в самом деле не грешила регулярным мытьем лица и тела» [15, с. 28].

Вот как описывает офицер русской армии Ф. Н. Глинка оставленный французами бивак еще только в самом начале отступления французской армии из Москвы:

«В одном месте лежали груды тлеющих трупов французских, погребения не удостоенных, в другом — разбросанные церковные утвари, изломанные оклады с образов; далее скелеты издохших лошадей, которых мясо съедалось голодными завоевателями… Целые главы сахару, вина и прочие лакомства брошены были подле жареного конского мяса… одежды, зеркала, бронзы, обрызганные кровью, члены человеческие валялись вместе с членами убитых скотов» [22, с. 145].

Но это было только начало того грандиознейшего отступления. Чуть позже нравы французов все более и более указывали на совершенно нечеловеческое происхождение:

«В каком печальном виде представлялись нам завоеватели России!.. На той дороге, по которой шли они так гордо в Москву и которую сами потом опустошили, они валялись в великом множестве мертвыми, умирающими или в беднейших рубищах, окровавленные и запачканные в саже и грязи, ползали, как ничтожные насекомые, по грудам конских и человеческих трупов. Голод, стужа и страх помрачили их рассудок и наложили немоту на уста: они ни на что не отвечают, смотрят мутными глазами на того, кто их спрашивает, и продолжают глодать конские кости» [22, с. 36–37].