Зримая тьма - Страница 53

— Вышнее милосердие разборчиво.

— Вода — это сама святость. Была святостью.

— Сегодня у меня не религиозное настроение…

— А в нашем бедламе что найдется столь же непостижимое, неожиданное и необходимое, как вода в те времена? Тишина. Бесценная, чистая тишина.

— Применяй двойное остекление. Технический прогресс приходит на выручку.

— Точно так же, как загоняет естественную святость в цистерну и деловито выкачивает ее по трубам. Нет. Я имею в виду случайную тишину, тишину по воле случая или судьбы.

— Ты заходил туда в последние дни?

— Конечно, как только Стэнхоуп предложил нам собираться в конюшне. Там, наверху, что-то вроде лестничной площадки, куда выходят комнаты. Сквозь слуховые окошки видно неподвижный, неизменный канал с одной стороны и зелень сада — с другой. Сим, там живет тишина. Я знаю, там — тишина, и она ждет нас, ждет его. Он еще не подозревает об этом. Я приберег свою находку для него. Нас ждет святость тишины.

— Не может быть!

— Интересно, как это получается? Там тебя всякий раз посещает чувство, будто ты взрываешься из этих городских нагромождений и этого образа жизни, буквально выходишь на закрытый двор, в уединенное, углубленное в землю место, где скапливается, как в чаше, солнечный свет и тишина, словно кто-то держит все это в ладонях — кто-то, кому больше не нужно дышать.

— Это была невинность. Ты говорил — вроде кукольного чаепития. Грустно.

— Почему грустно?

— Потому что девочки выросли. Послушай, Эдвин, просто-напросто хитроумная конструкция здания особым образом отражает звук…

— Даже самолетный рев?

— Почему бы нет? Что-то связанное с внешними поверхностями. Рациональное объяснение всегда найдется.

— Ты сам сказал — невинность.

— Просто старческая сентиментальность.

— Ну, если так…

— А от девочек там что-нибудь осталось?

— Кое-какая мебель, если ты это имеешь в виду.

— Интересно. Как ты думаешь, а им было бы с нами интересно? Девочкам, я имею в виду.

— Их нет дома.

Сим хотел было поведать, что видел Софи возле своего магазина, но передумал. На лице Эдвина всякий раз, когда при нем заводили разговор о двойняшках, отражалось глубоко запрятанное любопытство — словно несобытийная, странная, чувственная, чарующая и пикантная связь, не существующая нигде, кроме мира человеческих предположений, вдруг из тайной становилась явной, доступной изучению, прочтению, подобно книге, нет, подобно комиксу, составляя часть стародавних безумств Сима Гудчайлда.

И Сим, старый, остро чувствовавший свою старость и недовольство самим собой, так же, как и всем миром, совершил насилие над привычной скрытностью и приоткрыл уголок комикса:

— Я раньше был в них влюблен.

Вот так — откровенно, ошеломляюще.

— То есть… не то, что ты мог бы подумать. Они были прелестны, их хотелось лелеять. Не знаю… они по-прежнему такие… по крайней мере та, брюнеточка, Софи была такой, когда я в последний раз ее видел. Светленькая, Тони — она-то пропала…

— Ах ты, старый романтик!

— Просто отцовский инстинкт. А Стэнхоуп — сам знаешь, ему на них и вправду наплевать, я уверен; к тому же все эти его женщины… впрочем, это было давно. Чувствовалось, что малышками пренебрегали. Ты только ради Бога не подумай…

— Я и не думаю. Нет, нет.

— Не то что бы…

— Само собой.

— Если ты меня понимаешь.

— Целиком и полностью.

— Видишь ли, моя дочь — наши дети — были гораздо старше…

— Да. Ясно.

— И когда практически рядом с тобой живут две такие очаровательные девчушки, вполне естественно, что…

— Конечно.

Наступила долгая пауза. Ее прервал Эдвин.

— Я подумал — соберемся завтра, если это тебе удобно. У него как раз будет свободный вечер.

— Хорошо, если Рут поправится.

— Она придет?

— Я имел в виду — если ее можно будет оставить одну. А Эдвина?

— О, нет! Определенно нет. Ты же знаешь Эдвину. Понимаешь, она его видела. Минуту или две, не больше. Она так, так…

— Чувствительна. Понимаю… Не представляю себе, как она может работать в больнице. То, что ей приходится там видеть…

— Да, та еще пытка. Но для нее есть разница. Она сама мне потом так сказала. Если бы он был пациентом, она бы относилась к нему иначе. Понимаешь?

— Да, понимаю.

— А когда она не на работе — это совсем другое дело.

— Ну да.

— Конечно, при крайней необходимости…

— Я понимаю.

— Так что, боюсь, мы будем втроем. Не густо, если вспомнить старые времена.

— Может быть, Эдвина согласится прийти посидеть с Рут?

— Сам знаешь, как она боится микробов. Понимаешь, она храбрая как лев, но микробы ее приводят в ужас. Вирусы — нет. Только микробы.

— Да, это логично. Микробы противнее вирусов. У микробов, вероятно, тоже бывают вирусы, как ты полагаешь?

— У нее попросту фобия.

— Она ведь не комитет. Как и большинство женщин. А ты — комитет, Эдвин? Я — да.

— Не понимаю, о чем ты.

— Все просто. Различные принципы веры. Умножь число членов комитета на число принципов веры…

— Никак не уловлю твоей мысли, Сим.

— Взять, допустим, преграды. Один из членов моего комитета верит в преграды. Он, например, считает, что, хотя по другую сторону этой стены — магазин Фрэнкли, по крайней мере, пока его еще не снесли, — стена существует реально, и бессмысленно утверждать обратное. Но другой член моего комитета… ну, как бы это сказать?

— Возможно, он проникнет за преграду.

— Это в твоем комитете есть такой? Пусть он в самом деле проникнет за нее, чтобы не осталось сомнений. Я-то знаю…

Я-то знаю, как разум может подняться со своего ложа, спуститься вниз по лестнице, пройти сквозь двери, по тропинке к конюшне, полной ясного и безмятежного сияния двух девочек. Но они спят и будут спать, даже если бы их образы исполняли глупый танец, безумную арабеску…

— Что ты знаешь?

— Неважно. Одного из членов комитета.

— Ведь доказано: все в мире — плод воображения.

— Преграды, как постановило голосование моего комитета, остаются преградами.

Единожды один — единица, совсем одинокая, и навечно такой пребудет.

Эдвин взглянул на часы.

— Надо бежать. Я сообщу тебе время после того, как он со мной свяжется.

— Мне удобнее поздно вечером.

— То есть твоему комитету в целом. А который из его членов помешан на маленьких девочках?

— Есть там один сентиментальный старикашка. Сомневаюсь, что он осмелится прийти.

Он открыл перед Эдвином дверь на улицу и вежливо помахал рукой его удаляющейся спине.

Сентиментальный старикашка?

Сим вздохнул. Не сентиментальный старикашка, а неуправляемый член.

В восемь вечера, оставив Рут с хорошей книгой и насытив желудок рыбным филе с картофельным пюре и консервированным горошком, Сим пересек магазин, запер за собой дверь и прошел несколько шагов к усадьбе Спраусона. На улице было еще светло, но с правой стороны здания в окне Стэнхоупа тем не менее горела лампа. Город затих, и только музыкальный автомат в «Кружке эля» будоражил тишину голубого летнего вечера. Сим размышлял про себя, что обещанная тишина в конюшне не так уж и необходима. Они вполне могли провести свое маленькое собрание — хотя слово «собрание» вряд ли уместно для троих людей — на улице; но едва он так подумал, как над старым каналом пролетел вертолет, мигая удаляющимся красным огоньком, и, словно для большей убедительности, по виадуку прогрохотал поезд. Когда оба механизма умолкли, его слух, вероятно, вновь обострившийся, уловил слабый стук печатной машинки, доносившийся из освещенного окна, где Стэнхоуп все еще работал над своей книгой, передачей или газетной колонкой. Сим поднялся на две ступеньки к стеклянной двери и открыл ее. Все было знакомо — адвокаты и Беллы слева, дверь Стэнхоупа справа, и в другом конце небольшого холла дверь, выходящая на крыльцо в сад. Для Сима это место было, абсурдным образом, исполнено романтичности. Он явственно осознавал и романтичность, и абсурдность. У него никогда не было ничего общего с двумя маленькими девочками, не было и не могло быть. Чистая фантазия. Один-два, не больше, визита в магазин…