Зов Сирены - Страница 7

– Я долго тебя буду ждать, Дмитрий? Может, потом со своей бабой поговоришь? О туфлях, о температуре… А?

И усмехнулся нехорошо – зло и презрительно. Да, все правильно. Наверное, он все это заслужил. И злость, и презрение, и «бабу с туфлями и температурой».

Молча шагнул в кабинет к шефу, выключив Вику на полуслове и стыдливо сунув телефон в карман брюк.

– Давай-ка, Дмитрий, поговорим… Серьезно поговорим. Да ты садись, садись.

– Да. Слушаю вас, Игорь Владимирович.

– Нет уж, это я тебя слушаю, Дмитрий. Может, объяснишь наконец, что с тобой происходит? Ты устал? Ты болен? Может, тебе помощь нужна? Не узнаю тебя, совсем не узнаю. Вон проект завалил… Мне что, другого куратора вместо тебя назначить?

– Нет, не надо, Игорь Владимирович. Я… Я сам справлюсь.

– А чего лепечешь, как баба? И в глаза не смотришь?

– Я справлюсь, Игорь Владимирович!

– Ну, вот это уже другое дело. Узнаю прежнего Дмитрия. А то, блин… Сидит размазня какая-то… Но совещание по проекту все-таки проведем. Кто у тебя в команде? Макс, Лена, Олег? Зови всех сюда…

Совещание – это хорошо, конечно. Раньше он и сам любил такие совещания под лозунгом «как из ничего сделать что-то». Неожиданные смелые предложения, искрящиеся интеллектом глаза. Как выразилась однажды секретарша шефа, извиняясь перед кем-то в телефонную трубку: «Игорь Владимирович занят, у него мозговой шторм…» Так и привязалось накрепко это выраженьице. Не «штурм», а именно «шторм». Зашкаливает волной, когда много хороших мозгов в одном месте собирается.

Ему бы радоваться, дураку, что выплывает проект из провала общими усилиями. Ребят благодарить, что ведут себя вполне корректно, виноватым его не делают. Но вместо радости – опять эта чертовщина… Картинка одна и та же в голове прокручивается, как стоит Вика у кассы, в одной руке телефон, в другой – коробка с туфлями. А из телефона льются гудки отбоя. Он хоть и отгоняет эту картинку, а она опять… Да что такое! И в самом деле, на чертовщину смахивает! Еще и вечером обязательно истерику закатит…

Не было вечером никакой истерики. Вика была спокойна, как сытый удав. Ходила по комнате в неглиже и в новых туфлях, прицокивала языком у зеркала.

– Посмотри, Ники… Правда, прелесть? Это единственная модель, ни у кого таких больше нет. Никаких денег не жалко.

– А где ты, кстати, деньги взяла? У тебя ж не было.

– Ну…

Обернулась от зеркала, подняла на него томный взгляд. Помолчала немного, будто раздумывая над вариантом ответа. И выдала, конечно же, в своем духе:

– Глупый вопрос, Ники… Красивая женщина всегда найдет, кого осчастливить мелкой просьбой.

– Да? И кто ж сподобился на такое счастье?

– Какой ты ревнивый, однако. А что, мне нравится, когда ты такой. Да ладно, не смотри на меня так, я ж не Дездемона какая-нибудь.

Я у Дашки денег взяла. Дашкин папик, между прочим, свою девочку никогда без денег не оставляет. Ей даже звонить и просить не надо, он сам обо всем заботится.

– Понятно. Только я не папик, Вика.

– А кто ты? Нет, правда… А кто ты мне, Ники? Ну же, обозначься хоть как-нибудь. Жених? А что, романтично звучит… Я помню, как ты меня замуж звал, помню. А сейчас почему не зовешь, а, Ники? Боишься меня, да? Я плохая, да? Маме и папе не нравлюсь? Не хотят мама и папа звать меня на семейные пироги? Ну же, сделай мне еще раз предложение, Ники.

Она наступала на него, как кошка. Голосок звучал вкрадчиво, глаза блестели черным антрацитовым светом, как из бездны. О, он хорошо знал этот блеск… Эти сполохи загорающегося дикого желания, цепляющего за горло удавкой.

– …А лучше я сама… Сама сделаю тебе предложение… Ты еще не догадался, какое предложение я хочу тебе сделать, а, Ники? Прямо сейчас, сию секунду.

До постели они так и не добрались. Рухнули на ковер, торопливо выдергивая себя из одежды. Впрочем, Вика и так была практически раздета. Когда Митя почувствовал судорогу ее нетерпеливых пальцев, расстегивающих пуговицы на его рубашке, вдруг ощутил знакомый промельк страха – не пропасть бы в ненасытности этой бабы, как в серной кислоте. Хотя и было в этом страхе что-то постыдное – вроде не пристало нормальному мужику… Да и какой там страх, в его-то дурацком безвыходном положении? Когда завяз коготок – и всей птичке конец? Когда уже все равно по сути, что серная кислота, что яблочное повидло.

Через полчаса, выходя из ванной, услышал в коридоре Викин веселый голос. И вяло насторожился – с кем это она? Потом вспомнил: сам же заказал пиццу по телефону. Выглянул в коридор… И оторопел.

Таким же оторопелым был и доставщик пиццы, прыщавый худосочный паренек в оранжевой фирменной бейсболке. Зато Вика чувствовала себя великолепно – в нижнем белье и в новых туфлях. Стояла перед бедным пареньком, показывая себя в лучшем ракурсе, словно модель на фотосессии.

– Эй, ты чего уставился, пацан? Ты ослеп и оглох? Я спрашиваю, пицца свежая или разогретая? Говори честно.

– Да, разогре… Ой, то есть свежая, конечно…

– О господи… А чего так обомлел-то? Женщин в трусах не видел? Давай сюда свою пиццу… И выйди из ступора, а то рухнешь тут, у меня в коридоре.

Забрав из рук пацана коробку, Вика модельной поступью отправилась на кухню, бросив на ходу:

– Ники, рассчитайся! Только чаевые не давай, пицца наверняка разогретая!

Пацан, забирая деньги, глянул на Митю то ли с уважением, то ли с жалостью. Вроде того – ну и баба. Попал ты, мужик.

Когда он вошел на кухню, Вика сидела за столом, красиво положив ногу на ногу и уперев локти в столешницу, жевала пиццу, задумчиво глядела в окно.

– Зря я туфли замшевые купила… Осень же. Дожди. Надо было кожаные брать… Пока до машины идешь, ничего от них не останется… Как думаешь, Ники, а?

– Вик, я не понимаю… Зачем ты этот эпатаж устроила?

– Ты о туфлях?

– Нет. Я о доставщике пиццы. Обязательно надо было в неглиже идти дверь открывать? А халатик накинуть – не судьба?

– Я не держу в доме халатов, ты же знаешь. У меня только кимоно есть, но оно по цвету к туфлям не подходит. И почему нельзя в неглиже? По-моему, очень красиво.

– Да. И по цвету к туфлям подходит.

– Вот именно! И чего тут иронизировать, не понимаю!

– Правда, не понимаешь? Или придуриваешься? А как быть с элементарными правилами приличия? Они не в счет?

– Ой, не смеши меня… Перед кем приличия соблюдать? Да этому пацану на месяц вперед хватит счастливых воспоминаний! Красиво же! Если я сама себе нравлюсь, пусть и другие оценят. А тебе что, жалко, да? Ты такой эгоист, Ники, да?

– Не называй меня Ники.

– Почему?

– Звучит пошло.

– Да брось… Наоборот, красиво звучит, по-моему. И не злись, пожалуйста.

– Я не злюсь.

– Нет, злишься. И все время ко мне придираешься. Не хочешь принять меня такой, какая я есть! А я другой никогда не буду, никогда, как ты этого не понимаешь? Никогда не буду ходить в халате и соблюдать твои пресловутые правила приличия. У каждой женщины свои приличия и свои правила. Кому хорошо и уютно в халате – ради бога! А мне нравится мое тело. Как хочу, так и живу, понял? Ешь, а то остынет, невкусно будет.

Вика говорила и сердито рвала пиццу на куски, глядела, как тянутся вслед за пальцами тонкие паутинки сыра. Ухватывала зубами очередной кусок, снова тянула медленно, пока паутинки, истончившись, не обрывались. Казалось, она находит в этом занятии странное удовольствие. Вдруг, помолчав немного, произнесла совсем другим голосом:

– Знаешь, моя мать была такой… В халате. И вечно непричесанной. И в тапках-шлепанцах. Бегала бегом по квартире – шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Зато хозяюшкой была, паинькой. Все время отцу в рот заглядывала в ожидании, что он ее похвалит. А он никогда не хвалил. Наоборот… Будто стыдился, что ли.

– Стыдился? Почему?

– Не знаю. Не любил, наверное. А она его ужасно любила. И ничего, кроме снисходительного пренебрежения, от него не видела. Представляешь, как это должно быть ужасно – жить в постоянном снисходительном пренебрежении?