Зов Иерихона (СИ) - Страница 8

– Странные вы художники, – перебил он Корба, наконец, вынеся он свой вердикт.

– Чем же это? – смутился Корб.

– Всё меня этот вопрос мучает – зачем рисовать картины, когда давным-давно изобретён фотографический аппарат? Увидел нужный пейзаж, сфотографировал. Конечно, с сюжетами такого рода сложнее будет, но ведь можно и актёров нанять. Тех денег, которые вы мне отстегнули ради фотографий, хватило бы с лихвой, еще бы и на лошадей осталось. Постановку устроить. Как в театре. Конечно, с фотографией такого размера повозиться нужно будет. Я вот тоже хочу подобного рода делом заниматься. Потом, когда время появиться, в своё удовольствие. Нынче, знаете, такое приходиться фотографировать… не приведи Господь. Может, слыхивали? – дагеротипия? – отталкивающая, скажу я вам, вещь. А ведь пользуется спросом.

Корб неопределенно кивнул головой.

– Лучше уж фотографировать природу, – продолжил Дитрих. – Приятнее глазу.

– Фотография чёрно-белая, картина в цвете. И это только самое поверхностное объяснение, какое можно привести в пример. Картина – это искусство. А фотография – так, ремесленничество.

– Фотографию и раскрасить можно – тут ума особого не надо. А искусство, не искусство – какая разница? Результат-то один. Захотел я сделать чей-нибудь портрет, взял и снял его на аппарат, быстро и просто, пока вы будете возиться с красками. Да ещё не так что-нибудь нарисуете, где приврете, нос больше намалюете, губы толще – всякое может быть, рука, к примеру, дрогнет. А у меня всё без вранья. Какой есть, такой и получится. Механизм не соврет, он всю правду покажет. Искусство-то ведь оно для этого и нужно, я так уразумею, чтобы правду показывать.

– Глупые споры, – отмахнулся Корб. – Фотоаппарат и краски – это только инструмент в руках творца. А как он поступит с ними дальше – это уже другой вопрос. Не даром первый способ получения фотографии придумал художник.

– Неужели? – удивился Дитрих.

– Представьте себе. Жозеф Ньепс, так его звали. Он стал первым человеком сумевшим закрепить «фотографический» снимок на бумагу. Поймать, так сказать, свет и сохранить его. Гений! Он сфотографировал свой вид из окна. Экспозиция снимка продолжалась восемь часов! Карточка, конечно, так себе, качество ни к чёрту. Но сам факт! – Корб вдохновенно закатил глаза. – Я, признаться, даже видел знаменитый даггеротип братьев Сюсс. Это просто неопи…

Разговор внезапно был прерван истошным женским криком.

Дитрих и Корб переглянулись, и в ту же секунду с любопытством прильнули к окну.

С ужасом стали наблюдать жуткую картину.

Женщина, молодая ещё, растрепанная, обезумевшая, бегала по площади и истошно кричала, вцепившись себе в волосы. Окруживший её люд с интересом наблюдал за ней, боясь приблизиться. Кто-то хотел было успокоить сумасшедшую, но, едва не лишившись глаз и получив крепкую оплеуху, тут же отстал.

Побелевший Дитрих отпрянул от окна. В голове помутилось, а сердце будто сковало тугой паутиной.

– Что такое? Вам плохо?

– Я её знаю, – прохрипел Дитрих. – Вдова. Она приходила ко мне. Делала заказ на пост мортем. Мужа сфотографировать. Фрэнка…

Вечер клонило в сон. В приятной полудреме ночь нехотя наваливалась на город. Темнело. Дневная суета сменялась ночной покойной тишиной.

Хенна О'Брайан зажгла керосиновую лампу, глянула на смолянистый огонёк. Тусклый неровный свет наполнил комнату, распугал по углам призрачные тени.

– Ангелы укладываются спать, – прошептала Хенна, глядя, как садится в кровавый туман солнце. – И мне пора.

Она задёрнула занавески, присела в кресло. Прислушалась. Тишина приятно оплела её, но в сон не утащила, медлила. Она поняла, что уснуть вновь не удастся. Так иногда бывает, покой наполняет все тело, сминает разум и до того становится кристально чисто в голове, что и уснуть уже невозможно. Одни только и мысли о боге. О свете. О непорочном всеобъемлющем свете, что стелется в раю, и поглощает все, и дарит тепло и упокоение.

В пыльной безмятежности звон часов раздался словно гром. Хенна вздрогнула от неожиданности. В сердце неприятно закололо.

– Заикой стану! – проворчала она, поднимаясь с кресла. – Выпить чаю на ночь что ли? Травяного душистого чаю. Может, усну? И то верно!

Она прошла на кухню, поставила чайник на огонь. Долго смотрела на языки пламени, пока чайник не закипел. Огонь её завораживал и пугал. Было в нём что-то бесовское.

«И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли¹», – она помнила эти слова. И живо представляла описанную картину. Огненный дождь, пожирающий все на своем пути. Справедливое наказание для грешников. Картины конца света, описанные в Библии, всегда особенно красочно представлялись ей. Порой она даже чувствовала запах дыма и крики людей. Огонь пожирает, огонь очищает.

Из дальнего шкафа на стол перебрались две глиняные баночки – в них Хенна хранила травы – ромашку в одной, бергамот в другой.

– Самое лучшее средство успокоится, – улыбнулась она. – Ведь, правда, Джим?

Она глянула на пол, в тот угол, где по обычаю своему любил сиживать Джим – её верный спутник жизни и единственный друг – собака, помесь овчарки и еще не пойми кого. Она подобрала его еще щенком на улице. Кто-то до полусмерти избил животное, и выкинул помирать. Хенна выходила пса, даже к ветеринару водила показывать. Пес в благодарность стал её верным другом, по ночам укладывался у изголовья кровати – охранять хозяйку, по утрам всегда вылизывал лицо, поднимая порой еще до рассвета. Так они и жили, вдвоем, и больше никого.

Пса на своем месте не было.

«Убежал, прохвост!», – фыркнула про себя Хенна. Но под сердцем опять кольнуло, теперь уже иглой беспокойства – Джим по вечерам не гуляет, не любит лапы морозить в вечерней прохладе.

«Вернется, обязательно вернется», – подбодрила она себя.

Процесс заварки был отточен до автоматизма и потому быстр. Ловко орудуя посудой, она заварила чай, накрыла маленький заварник полотенцем. Стала ждать.

Пока травы запаривались, решила выглянуть в окно.

В свете уличного фонаря начала наблюдать за редкими прохожими, попутно высматривая и своего пса.

– Подумать только! – пробубнила она себе под нос, заприметив вдалеке кого-то. – Женщина, не молодая уже, а так одевается! Всё наружу! Срам! А эти проходимцы? Так и пялятся на неё. Им дай волю – зажмут её и у первого забора обесчестят. И куда мир катится? Господи, ослепи мои осквернённые глаза!

Хенна отпрянула от окна. Не зная, чем себя занять, переплела волосы. «А седин все больше», – проскользнула мыслишка, скользкая и гадкая как осьминог.

– Джим! – вновь позвала она, оглядывая комнаты. – Да где же ты, проходимец?!

Пес не ответил.

Хенна прихватила керосиновую лампу и прошла по коридору в прихожую.

– Джим, ты тут? А ну отвечай, негодник! Вот я тебе задам жару сейчас! Попадись мне только! Да где же ты?!

По углам прятался только мрак. Хенна встревожилась сильнее. Её верный пес, который служил ей верой и правдой столько лет, вдруг исчез. Куда же он мог запропаститься? Может, утащил кто? В наш век и не такое случается. Что с ним сделали? Живодеры замучили? Говорят, сейчас научились шить из собачея шерсти шубы. По виду от лисьей не отличишь, а дешевле выходит. Вот как делают, людей обманывают! И что же это они, шкуры с животных домашних, что ли сдирают? Страх-то какой! Или дети – эти злые бессердечнее создания, – закидали тебя камнями? Только попадитесь мне сорванцы на глаза – все волосы повырываю!

– Джим, где ты прячешься? Выйди ко мне, я дам тебе твое любимое лакомство! Вот! Печенье! Возьми, возьми! Ну что же ты?

Около порога что-то тихо устало фыркнуло. Хенна направила луч света туда. Во тьме никого не было.

В дверь заскреблись. Хенна поняла, что звук доносится с улицы.