Зощенко - Страница 45

Длился тот съезд необыкновенно долго — две недели, до 1 сентября, и несколько последних дней выступающие читали исключительно решения и постановления. Съезд столбовую дорогу определил: «Социалистический реализм». При этом подчеркивалось, что это направление не только допускает, но даже считает необходимым разнообразие стилей и дарований… хотя потом оказалось, что «однообразным» живется легче.

Все ждали заключительной речи Горького, и она прозвучала в последний день съезда, 1 сентября. В общем-то ничего неожиданного он не сказал. Похвалил выступления Всеволода Иванова, Сейфуллиной, Олеши за искренность и самокритичность. Обратился и к высоким гостям, известным иностранным писателям, присутствовавшим на съезде, — Луи Арагону, Мартину Андерсену-Нексе, Жану Ришару Блоку, Фридриху Вольфу с призывом и дальше создавать правдивые картины жизни Запада. Ругнул ленинградского поэта Александра Прокофьева за увлечение взятыми от Маяковского гиперболами… Впрочем, с Маяковским еще и при жизни поэта у Горького были трения — кто из них «лучший, талантливейший». Маяковский писал: «Помню, Алексей Максимыч, между нами вышло что-то вроде драки или ссоры. Я ушел, блестя потертыми штанами. Взяли вас международные рессоры…» Их соперничество аукнулось и после смерти поэта.

Закончил Горький как положено — благодарностью правительству «за разрешение съезда и широкую помощь в его работе». Поддержал курс партии — на непримиримую классовую борьбу: «Мы должны просить правительство разрешить Союзу писателей поставить памятник герою-пионеру Павлу Морозову, который был убит родственниками за то, что, поняв вредительскую деятельность родных по крови, он предпочел родству с ними интересы трудового народа». Завершил он речь так: «Да здравствует Всесоюзная Красная Армия литераторов!»

Однако не надо думать, что такой человек, как Горький, согласился присутствовать на съезде в виде лишь декоративной фигуры, громкого рупора, провозглашающего партийные тезисы. Нет, он был человеком опытным, сильным, и главное — по-настоящему переживал за то, чтобы литература в стране была настоящая. И он, хотя и тайно, для большинства делегатов незаметно сделал очень важную для развития нашей литературы вещь… Когда партийный вождь Жданов, уверенный, что ему позволено все, «накидал список» членов будущего Правления Союза писателей по своему вкусу, Горький отнюдь не смирился с этим и еще во время съезда отправил письмо Сталину: «…партийцы, по их выступлениям на съезде, были идеологически тусклы и обнаружили их профессиональную малограмотность. Однако т. Жданов сообщил мне, что эти люди будут введены в состав Правления Союза, как его члены. Таким образом, люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными». В результате, благодаря Горькому в Правление Союза писателей СССР вошли писатели талантливые и значимые: М. Горький, А. Афиногенов, Ф. Гладков, Вс. Иванов, Л. Леонов, П. Павленко, Л. Сейфуллина, Н. Тихонов, А. Фадеев, К. Федин, М. Шолохов, И. Эренбург. Однако и Жданов не сдался и сделал секретарем Правления сотрудника ЦК ВКП(б) А. Щербакова.

Вот письмо Жданова, написанное Сталину 28 августа 1934 года: «Съезд хвалят все, вплоть до неисправимых скептиков и иронизеров, которых так немало в писательской среде».

Что думали писатели о съезде на самом деле? Скажете — это узнать невозможно?.. Ан нет! Возможно! «Глаза и уши» партии работали неустанно. И вот — из опубликованных спустя много лет архивов НКВД стало известно, что говорили писатели, разумеется, в кулуарах.

Новиков-Прибой, согласно их донесениям, сказал, что «наступает период окончательной бюрократизации литературы», а содержание съезда лишь в одном: «Да здравствует Горький!» Пришвин, оказывается, говорил: «Все думаю, как бы поскорее уехать — скука невыносимая! Живое — только доклады Радека и Бухарина». Еще Пришвин, как певец природы, сказал о происходящем: «Отцвело, не успев расцвесть». Бабель, оказывается, изрек: «Единодушие из-под палки».

Обнаружено было также несколько враждебных листовок, подброшенных на съезд. В одной из ныне «рассекреченных» сказано: «СССР уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания».

А насчет того, что «съезд хвалят все»… Причины для этого, безусловно, были. Надо сказать — советская власть пришла на съезд не с пустыми руками. В одной ее руке, безусловно, был кнут, но в другой — пряник: «Работайте — и не пожалеете!» Питание делегатов производилось в ресторане в Большом Филипповском переулке (ныне ресторан «Центральный»). К услугам делегатов было 25 автомобилей (для самых именитых и «выслужившихся»), 6 автобусов, 5 грузовиков (это уже, я думаю, для самых неказистых). Проводились вечера национальных литератур в лучших залах Москвы, совместные ужины, для желающих — встречи с известными академиками, раздавались бесплатно билеты в театры, включая Большой, всех бесплатно фотографировали — и наутро вручали фотографии… Да — думаю, нынче уже такого не осуществить!

Судьбы делегатов сложились по-разному. Из 582 делегатов 218 были репрессированы, среди них — Бабель, Кольцов, Пильняк, Табидзе, Яшвили. Стали большими начальниками (берем только из братьев-«серапионов») Тихонов, Федин. Довольно близкий друг Зощенко «серапион» Всеволод Иванов вскоре сделался руководителем Литфонда — деньги тогда на писателей выделялись немалые. И Зощенко обращался к Всеволоду «по бытовым вопросам». Сохранилось письмо, где он просит друга Всеволода выделить деньги на ремонт Дома творчества в Коктебеле. И деньги пришли! «Серапионы» вовсе не хотели ходить в изгоях… Но и рапповцы не пропали. Вскоре стал «писателем номер один» Александр Фадеев.

Квартиры, дачи, служебные машины, пайки — все это пришло после съезда. Были открыты большие издательства, книги выходили огромными, невиданными прежде тиражами — и люди их читали и горячо обсуждали, литература была на виду. Подводя итоги, скажем в духе штампов тех лет: «Свершилось главное — корабль советской литературы был спущен на воду!» И — поплыл. И в ближайшие несколько десятилетий сойти с него было невозможно. И зачем? Многим, прямо скажем, простору там вполне хватало, и они честно трудились. Можно было написать советскую — и при этом хорошую — книгу, как, например, «Два капитана» Каверина, и жить обеспеченно и в почете.

После съезда писатели были «выстроены», разделены на «категории». Зощенко получил «высшую». Стал одним из членов Правления Ленинградской писательской организации. В одном из самых красивых мест Ленинграда, на канале Грибоедова, был надстроен на два этажа старый дом, небоскреб, как шутливо называли его. Это был писательский кооператив, и Зощенко получил там квартиру в «элитном» подъезде с улучшенными условиями — его четырехкомнатная квартира была с камином.

Как же он сумел в конце жизни оказаться в убогой двухкомнатной квартирке, сделавшись из самого популярного и богатого — самым гонимым и нищим, продолжая при этом непрерывно писать, постоянно подчеркивая, что он был и остается советским писателем? Как он умудрился «упасть с корабля»? «Советская власть дала писателям все, кроме одного — права писать плохо», — говорилось тогда. Как же они не ужились — Зощенко и власть? Может, слово «плохо» они понимали по-разному?

Чуковский записал в дневнике 12 января 1934 года:

«Видел Зощенку. Лицо сумасшедшее, самовлюбленное, холеное. “Ой, К. И., какую вэликолепную книгу я пишу! Книга — “Декамерон” — о любви, о коварстве и еще о чем-то. Какие эпиграфы! Какие цитаты!”»

Речь шла о «Голубой книге», которую Зощенко начал писать в 1934 году, а закончил в 1935-м.

Как и многим писателям, книга, над которой он работает сейчас, кажется главной. «Все, что раньше писал, оказались черновые наброски к этой книге… В общем, мир ахнет и удивится моей новой фантазии!» — такие надежды высказывал он. И они оправдались — книга вышла замечательная, одна из наиболее читаемых его книг. Он позволил себе вернуться к прежнему развеселому жанру — и все его читатели, включая сегодняшних, благодарны ему за это.