Зоопарк в моей квартире (сборник) - Страница 4

— Мы с Симой так подружились, что теперь я буду по ней скучать. На следующее лето, если не возражаете, мы с ней снова поживём на даче. С ней мне работалось, как никогда, хорошо.

В детстве мне подарили кенара, известного певуна, стоящего в табели о рангах среди певчих пернатых на втором месте после соловья. Пичуга была меньше воробья, но по окрасу и изяществу намного превосходила вездесущую серую птаху. Жёлто-оранжевый, с коричневыми пестринками на крыльях, кенар выглядел, как артист во фраке. Собственно, он и был артистом, неиссякающим певцом, влюблённым в исполнительское искусство, — с утра до вечера он распевал песенки, и довольно сложные: этакое многоколенное верещание, которое то переходило в свист, то рассыпалось в мелодичных переливах. Я прямо-таки заслушивался его концертами.

Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жёрдочками — одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечёвке) служила качелями, — клетка стояла на подоконнике, и из неё был отличный обзор всего двора; кормил я своего дружка отборными семечками и постоянно разговаривал с ним. К тому же у нас жила собака Вета, которая проявляла к кенару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького артиста. Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное — я часто оставлял клетку открытой, и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, когда он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку — кенар вспархивал на раму окна и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда и совершал облёт тополя напротив нашего окна — сделает круг и возвращается в свою обитель — всё-таки дома было спокойней и надежней, чем в огромном шумном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками доминошники, и кто-нибудь непременно выбивал ковёр или заводил мотоцикл.

Кенара я назвал неудачно — Чижуля, и всё потому, что меня ввёл к заблуждение приятель. Он принёс пичугу и сказал:

— Вот, дарю тебе чижика. Купил на рынке, да мать не разрешает дома держать. Он начинает петь, как только взойдёт солнце, и мать всё время не высыпается. Можно, конечно, клетку закрывать тряпками — в темноте он не поёт, — но ведь жалко его.

Так и появился у меня Чижуля. Спустя месяц к нам зашёл мой всезнающий дядя и авторитетно заявил, что птица в клетке вовсе не чижик, а самый что ни на есть кенар; но, поскольку Чижуля уже откликался на свою кличку, я решил оставить всё как есть, не придумывать кенару новое имя, не сбивать его с толку.

Чижуля оказался на редкость сообразительным. Когда я разговаривал с ним, он внимательно слушал, не отрывая глаз-бусинок от моего лица, и то кивал в знак согласия, то раскрывал рот от удивления. Во всяком случае, когда на меня сваливались неприятности и я с горечью в голосе произносил: «Плохи дела, Чижуля!» — он садился на насест, склонял голову набок и опускал крылья — всем своим видом давал понять, что огорчён безмерно. Когда же у меня случалась удача и я восклицал: «Дела, Чижуля, идут как нельзя лучше!» — он приподнимался на носки и заливался радостным пением. Но всё это мелочь в сравнении с тем, что Чижуля умел делать.

Как только я входил в комнату и, посвистывая, спрашивал: «Чижуля, где ты?» — он тут же откликался — звонко тренькал. Я говорил: «Чижуля, покачайся!» — он прыгал на качели и раскачивался. Стоило мне сказать: «Чижуля, спой!» — как он исполнял весь свой репертуар. Но и это ещё не всё. Чижуля по команде открывал клетку! Я бросал клич: «Чижуля, открой дверцу!» — и чем бы мой пернатый друг в это время ни занимался — клевал ли семечки, качался ли на качелях, — мгновенно забрасывал своё занятие и спешил к дверце клетки; клювом поворачивал крючок и выталкивал дверцу наружу. «Чижуля, ко мне!» — говорил я, протягивая руку, и мой дружок выходил из клетки и вскакивал на ладонь. «Сюда!» — я хлопал себя по плечу — Чижуля взлетал на плечо и клювом дотрагивался до моего уха, как бы говорил: «Вот какой я умный, талантливый!». Если при этом ко мне ласкалась Вета, Чижуля на неё посматривал свысока — и в прямом и в переносном смысле, мол: «Я ближе к хозяину и наша дружба значительней и крепче». Чтобы не вызывать у Веты ревности, я одной рукой поглаживал её, а другой — легонько Чижулю.

Надо отметить — все наши «цирковые номера» Чижуля проделывал с невероятной готовностью — он был очень исполнительным, старательным артистом. Разумеется, в награду за каждый «номер», я давал ему ядрышко семечка.

Частенько мы с Чижулей играли в «кошки-мышки»: я привязывал к нитке дохлую муху и «водил» ею по столу, а Чижуля смешно гонялся за ней, раскинув крылья. Или я делал бумажного голубя и пускал его по комнате, а Чижуля с негодующим писком летал за ним и всё норовил клюнуть непонятного гостя. И с собакой Чижуля любил поиграть: когда Вета спала, он осторожно подкрадывался к её хвосту и щипал за шерстинки.

Поиграю я с Чижулей, послушаю его песенки и говорю: «Ну всё, Чижуля, иди на место, в клетку». И он моментально летит в свою «квартиру». Как-то я подсчитал — Чижуля выполнял целых восемь команд! Ко всему прочему, он научился пить воду из крана — ну, конечно, при слабой струйке — сильной побаивался. И какие там условные рефлексы?! Он явно понимал, что я говорил, отдавал отчёт своим поступкам. Ну не могли же его предки открывать дверцы клеток, или пить из водопроводного крана, или играть с бумажными птицами?! И ладно б всё это делала собака или кошка, а то ведь пичужка! И как в такой крохотной головке появлялись столь сложные мысли?!

Однажды весной Чижуля как обычно вылетел в форточку, обогнул тополь, но в комнату не вернулся, а уселся на соседнем карнизе. Потом и с карниза вспорхнул и понёсся к домам напротив. Я выбежал во двор.

— Вон он! На балконе! — закричали мальчишки.

Чижуля сидел на балконе противоположного дома. Посвистывая, я позвал беглеца. Он нехотя подлетел ко мне, сникший, печальный. Тут до меня и дошло — ему нужна подружка.

Канарейку я купил на птичьем рынке. Внешне она выглядела малопривлекательной, была вся какая-то взлохмаченная, с нелепым чёрным пером на боку. И характер у неё оказался не подарочек: как только я впустил её в клетку, она нахохлилась, что-то забубнила, затопала ножками на Чижулю и начала гонять его по клетке.

В конце концов загнала его в угол, по-хозяйски прошлась по клетке, съела все семечки, попила воды из блюдца, забралась на насест, почистила клюв; затем немного покачалась на качелях, снова вспрыгнула на насест и, зевнув, приготовилась ко сну — взъерошилась, превратившись в пушистый шарик, закрыла глазки и спрятала головку под крыло. Чижуля вышел из угла и встряхнулся, чтобы прийти в себя от неожиданного потрясения, потом немного покрутился в нерешительности, со страхом поглядывая на вздорную особу, почесал затылок лапкой, как бы прикидывая, что делать в сложившейся ситуации; наконец наметил план действий — стал прихорашиваться, разглаживая клювом перья, а когда привёл себя в порядок, впрыгнул на насест и расположился на безопасном расстоянии от задремавшей канареихи. Выдержав паузу, он с величайшей предосторожностью, переступая по жёрдочке, подкрался к «невесте» и легонько клювом дотронулся до неё. Канареиха встрепенулась и опять набросилась на Чижулю; согнала его с насеста и, недовольно бурча, вновь погрузилась в сон.

Так продолжалось с неделю, и все эти дни канареиха измывалась над моим Чижулей.

Но в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил клетку открытой; Чижуля сидел на распахнутой форточке и с особым подъёмом давал концерт на весь двор; у него был прямо-таки ликующий вид. Когда я подошёл к окну, он вспорхнул на моё плечо и затараторил в ухо: «Слава богу, избавился от этой сварливой дурёхи!»