Золотые земли. Его забрал лес - Страница 13

Осенью темнеет стремительно, а этот день был настолько пасмурный, что уже к обеду казалось, будто наступил закат.

Когда я закончил обследовать всё снаружи, рассмотрел знаки, перевёл их на бумагу, то наконец спросил, зачем домовины делают полыми.

– Деревенские верят, что это домики для духов.

Тогда я ещё не знал сказку о лешем и совах. Впрочем, и сейчас не улавливаю связи между ними.

И тогда я полез внутрь. Домовина оказалась достаточно большой, чтобы там поместился взрослый человек, а то и двое, если они невысокого роста. Я забрался внутрь по самый пояс. В лесу, под сенью густых деревьев да ещё в такую погоду было слишком темно. Иначе я бы сразу заметил, что случилось.

Там что-то лежало. Мягкое, тёплое. Я нашарил его руками и обмакнул пальцы в нечто вязкое, влажное, отшатнулся так, что ударился затылком о потолок домовины.

– Клара, у вас есть платок? Я перепачкался.

Выставив перед собой руки, я вылез и только тогда увидел, что пальцы мои в крови.

Клара завизжала, я застыл на мгновение и, придя в себя, снова заглянул в домовину. Не соображая, я обтёр руки об одежду, за что себя сейчас кляну, ведь это единственная моя приличная одежда. Пришлось снова принять помощь от графа.

– Вы в порядке? – зачем-то спрашивал я у темноты внутри домовины. – Я помогу вам. Сейчас, сейчас…

Как я сразу понял, что там человек? Почему не подумал про раненое животное, что забралось туда умереть, как делают кошки и собаки? Нет, я сразу догадался. И когда, задержав дыхание от страха, сунулся обратно обеими руками, потянул, то нащупал чужие волосы. Не соображая, дёрнул… не знаю, как объяснить все мои действия. Если только шоковым состоянием и неопытностью. Никогда прежде со мной не случалось ничего подобного.

Создатель, не хочу это вспоминать, но обязан всё записать как было.

Я вытащил человеческую голову. Девичью. С длинной пшеничной косой. Руки мои окаменели, и некоторое время я сидел на земле, держа перед собой эту окровавленную, отрубленную, нет, скорее по-мясницки грубо отделённую от шеи голову с искажённым в немом крике ртом.

А на щеках и лбу были вырезаны те же знаки, что на камне.

Клара закричала обрывисто, заикаясь, попятилась к деревьям. До меня донеслись отвратительные звуки. Ей стало плохо. Но я смотрел только на эту голову. А потом… не знаю, не могу объяснить, что на меня нашло. Я положил эту голову на крышу домовины и лихорадочно полез обратно внутрь. Я даже не подумал помочь Кларе. Вместо этого вслепую нашарил руками ткань и потянул.

Так по кусочкам я вытащил погибшую девушку: её руки, ноги, туловище. Всё это было отделено друг от друга. И на всём теле её были вырезаны знаки, повторяющие символы с поверхности домовины.

Клара долго, явно не раз звала меня по имени, а я словно припадочный (всё больше склоняюсь к версии, что я действительно безумен) раскладывал части тела на земле, словно пытаясь собрать несчастную девушку целиком. Знаки… эти знаки. Я пытался запомнить их порядок, но Клара вечно пыталась сбить меня. Имеет ли это какое-то значение?

– Нам нужно идти. Михаил Андреевич! – Клара закричала мне прямо на ухо. – Хватит. Я… я сейчас тут умру. Пойдёмте, прошу, прошу…

Её полный отчаяния крик наконец отрезвил меня.

– Что это значит?

Она растерялась и, кажется, не так поняла вопрос. Я говорил о знаках, об их смысле, но она прошептала синими губами:

– Вам же говорили, в Великолесье волки нападают на людей… Это уже третья за этот год.

– Волки?

Только последний дурак поверил бы, что такое мог сделать волк.

– В прошлый раз было так же?

– Что?

– В прошлый раз тела находили расчленёнными и с вырезанными знаками?

– Откуда я знаю?! Я их никогда не видела. Папа осматривал девушек…

И все трое были девушками. Если доктор осматривал тела, то должен был вести записи. Я спросил об этом за ужином, но Остерман утверждает, что в записях не было никакой необходимости. По его словам, это просто деревенские девушки, которых задрали волки. И ничего больше.

Ничего больше. Волки в Великолесье так умны, что научились рисовать? Я не сдержал язвительности и спросил об этом доктора, на что получил весьма раздражённый совет не лезть в дела, в которых не разбираюсь.

– Умные люди давно без вас всё поняли. Это волки, – повторил доктор.

Я пытался возражать, но Настасья Васильевна попросила меня не портить всем настроение за ужином. После ужина портить настроение мне тоже запретили. Доктор вовсе ушёл и не остался, как обычно, в гобеленной гостиной, а Настасья Васильевна и Клара занялись рукоделием и отказались обсуждать случившееся.

Это всё случилось только что за ужином. А тогда, в лесу, Клара едва уговорила меня уйти от домовины. Я не хотел оставлять погибшую одну. Боялся ли я упустить какие-то важные детали, которые бы объяснили происходящее? Или мне жаль несчастную девушку, погибшую столь страшной смертью? Сам не знаю, что мной двигало.

Мы вернулись в усадьбу уже после наступления темноты. Тело осталось там, в лесу, за ним тут же послали. Не видел, чтобы кто-либо вернулся в усадьбу. Что сделали с телом? Или его повезли сразу в оранжерею?

Я рвался посмотреть тело, и доктор велел слугам меня удержать силой.

– Вести себя достойно! – неожиданно резко воскликнул он. – Подумать, девку, кметку волки кусать. Тьфу!

– Какие волки?! – возмутился я. – Её же… по кусочкам… расчленили. – Я прошептал последние слова, опасаясь, что они достигнут ушей Клары, которая и без того пребывала в истерике. – У вас в Курганово убийца!

Самое омерзительное, что он попытался свалить всё на моё воображение. Мол, я же писатель:

– Настасья Васильевна правильно сказать: вам сказки сочинять, а не собирать. Чего стоить ваш жуткий история про ведьму-волчицу, – с тихим смешком сказал он.

Я всё ещё ощущаю запах крови, я держал в руках тело расчленённой девушки, а доктор смеётся.

Нет, прекрасно понимаю специфику его ремесла. Многие доктора циничны, слишком привычны к смерти и боли. Но всё же…

Нет, это уже слишком.

Доктор дал мне успокоительный настой. Я выпил, только поэтому и смог записать всё это. Уже перевалило за полночь, а я никак не могу заснуть.

Приходила Клара, сказала, что тоже не могла заснуть. Несмотря на поздний час, я посчитал неуместным думать теперь о манерах и подобающем или неподобающем поведении, и мы вместе спустились в гостиную, попытались найти ту самую Марусю, чтобы попросить поздний ужин, но Маруси, как всегда, след простыл.

К счастью, Клара нашла для нас хлеб, сыр и молоко. Мы не смогли заварить чай, но напились молока и закусили. Было вкусно и наконец спокойно.

Она всё звала меня «Михаил Андреевич», и я признался, что мне до сих пор не по себе от этой ратиславской традиции называть по имени-отчеству, и она, засмущавшись, робко спросила разрешения называть меня Мишель. Я согласился, потому что меня так часто зовёт Лёшка и мне привычнее это дружеское, немного ласковое, немного даже фамильярное обращение.

Как я и сказал, с Кларой, этой скромной, очень милой, но по-учительски строгой (наверное, из неё вышла бы чудесная гувернантка, разреши ей отец найти для себя занятие по душе), очень мирно на душе, спокойно.

Правда, спокойствие моё по-прежнему больше напоминает отупение. В груди точно вырезали огромную полость. Постучишь по грудине – и услышишь только глухой звук. Клара записала для меня историю Курганово (она, как и я, оказывается, всё это время не могла успокоиться и, чтобы чем-то себя занять, сделала эту запись).

Честно скажу, теперь это кажется бессмысленным. Даже глупым. Ради чего это всё? Как же права оказалась Настасья Васильевна! Она раскусила меня за пару часов, в то время как я потратил на свои пустые грёзы долгие годы.

Не уверен, что продолжу работу и не вернусь домой. Письмо Лёши теперь не выходит из головы. Лучше бы ходил по скучным суаре с Сашкой, хотя бы увидел наконец эту его Ягужинскую.