Золотые тротуары (сборник) - Страница 3

Ей очень хотелось повесить еще один портрет над баром. Кроме нее были и другие деловые предложения от антикварщиков в жажде крупных сделок. Был и один, который завел меня в свою лавку каминных часов, поставил на бюро фужеры и, наливая шампанское, клялся дать мне десять процентов с продажи: «У тебя клиент, а у меня товар», – я слушал обещания, ярко начищенная бронза играла бликами по комнате. Провожая, намекнув, что обожает Большую Оперу, и вытащив из кошелька сто франков, дал мне наперед задаток.

Я терпеливо ждал Володю напротив парадной Мулен Руж, сидя на кромке замусоренного фонтана, смотрел на баннер, висящий на фасаде кабаре. Юные создания кружатся в вихре канкана, внизу четко подписано: «Барышников – сказочное шоу». Над зданием молотила облака бутафорская мельница, сама же крошечная площадь Blanche была забита автобусами с туристами, продавцами хот-догов. По периметру расположились злачные заведения, многочисленные секс-шопы, траходромы с развязными зазывалами. Из темных баров выглядывали поношенные проститутки в трусиках. Нормальная сумасшедшая атмосфера Нижнего Монмартра. Подошел Володя, пыхтя и неся чемодан, забитый аппаратурой, объявил мне, что мы сильно опаздываем, и мы бегом, сквозь поток транспорта, пересекли дорогу, поднялись верх по улице Lepic к входу Entree des artistes. Там толпились журналисты с пригласительными билетами. Войти внутрь было довольно сложно из-за лишнего гама, но наша наглость победила. «А этот рыжий мальчик со мной», – бросил Володя ошеломленному вышибале и, толкая меня вперед, растолкал народ, пролезая в холл, где нас ожидала взбалмошная пресс-атташе, которая ругалась с рабочими. Мы направились к гримеркам, расположенным на втором этаже, путаясь в лабиринте коридоров, нашли просторный салон, успокоились, отдышались, нашли нужную дверь. Под ней стоял скучающий охранник. Кроме нас тут собралась богемного толка молодежь. Из глубины бодро заиграла музыка Оффенбаха. Спектакль начался, помещение постепенно опустело.

Дав мне указание сторожить материал, Володя помчался к сцене. Я вздохнул глубоко, расслабил руки от ноши и стал рассматривать яркие афиши полуголых красавиц в провокационных позах вдоль бордовой стены, потом разлегся на диване, засыпая под убаюкивание оркестра. Перерывами доносились бурные аплодисменты публики со свистом, и после затишья – снова шум, на этот раз бегущих галопом танцовщиц по раздевалкам. Пришел Володя, обтирая потный лоб, жалуясь, что прожектор чуть не расплавил его, так же, торопясь, позвал меня с собой в гримерку, где уже сидел окруженный журналистами Михаил Барышников. Тот, любуясь собой в зеркале, вел себя, как кокетливая дама перед женихами. Куря сигару, он пускал ртом колечки дыма и, вытянув ноги, высокомерно рассуждал о своей мировой культурной значимости. Корифей читал лекцию для лохов, расхваливал свою свободную демократическую Америку. В нем просматривался истинный демагог. Время на интервью быстро истекло, потом зашла та самая пресс-атташе и выставила нас всех за дверь.

Жизнь текла своим чередом, возле входа в метро наркодилеры устроили между собой жаркую разборку, прячась за машинами, стреляли из газовых пистолетов, прохожие метались панически между ними. После была зима, период горячего шоколада. Я встретил идущего по бульвару Нуриева, он был задумчивый. Увидев меня, улыбнулся. Поздоровались тут же. Рассказал ему про мой поход в Мулен Руж с фотографом, это вызвало у него полное равнодушие, скорее даже брезгливость.

– Там Барышникову и место, в кабаке, а балет требует жертв. Предатель! – произнес он почти шепотом. Можно добавить, что их отношение друг к другу было однозначно щепетильным.

Мы зашли в сквер, на клумбах еще цвели пышно-желтые розы.

– Какая красота! – сказал я.

В ответ услышал:

– Как-то моя давнишняя поклонница подарила мне букет таких же цветов, пришлось выкинуть на помойку, желтое пахнет изменой, – произнес он с грустью. Ему было, о чем горевать, умерла мама, и похороны были испытанием для него. В СССР вернулся без лишней помпезности, съездил на ее могилу, официальных приемов и прессы избегал, хотя писали много, посетил свою школу, пообщался с учительницей, вспомнил босое детство. Хотел бы он возвратиться на Родину? Думаю, что нет. К этому моменту у него был грязный процесс с дирекцией Гранд опера. Те обвиняли его в искажении классического балета, да и в других смертных грехах, добавляло дегтя и министерство культуры.

Обойдя детскую песочницу, мы почти молча направились к набережной, проходя мимо кафе, заметили у барной стойки мечущуюся Жанну в окружении завсегдатаев. Рудольф странно усмехнулся, отвернув голову, прибавил шаг. Его реакция для меня была сюрпризом, и я без подвоха спросил причину. Ответ был сначала отрицателен: зачем, мол, тебе, знать, художники, мол, болтуны. Но под натиском моих искренних обещаний, все-таки согласился изложить коротко странный случай. Дело было пустяковое, позвонил давнишний приятель, просил совета, отказать было неудобно, каких-то полчаса вместе – одно удовольствие. Выбрали нейтральную площадку для свидания, ею оказалось это кафе, главным достоинством которого было то, что оно близко находилось от квартиры. Расположились в глубине зала, где потише. Друг сел спиной к стене, а Рудольф снял свой картузик (какие носят усатые боцманы в фильмах) и повесил на спинку стула. Заказали напитки, народу было мало, напротив пожилая парочка читала газеты. Обслуживала их сама хозяйка, сверля глазами танцора, такой чести удостаивались только крутые пацаны. Надо сказать, что район антикваров был и так звездным полем – оплотом знаменитостей. Когда они собрались уходить, то обнаружили, что исчез головной убор – тот будто испарился. Поискали под столом. Жанна стала отпираться, мол, честно ни при чем, и сама встала на четвереньки, шаря по полу, а тут еще патрон с фотоаппаратом лезет: «Дай автограф, месье». Хорошо, что у него в запасе было еще таких штук десять, но конфуз все-таки был. Закончил Нуриев с юмором: «Вот такие там гарсоны-фетишисты». Он застегнул пиджачок и сделал многоточечную паузу. Поднял голову, зажмурив глаза. На бледно-голубом небе серебряной ниткой тянулся за обрывистый горизонт шлейф пролетевшего самолета.

О его смерти я узнал в вечерних новостях, по телевизору диктор кратко, сухо, без эмоций пролистал бурную творческую жизнь Великого Танцора. За окном лил холодный январский дождик, сквозь шум слышались печальные ноты, на экране все продолжали мелькать фрагменты из старой кинохроники. Я взял в руку пульт, нажал на красную кнопку, изображение погасло, мигнув светлой точкой.

Мы еще поставим ему достойный памятник, отдадим должный почет Артисту. Может, это будет на иркутском железнодорожном вокзале, куда его, только что родившего в поезде, привезла мать, или в Ленинграде (Санкт-Петербурге), где он учился в Вагановском училище. Конечно, и в Париже найдется частичка земли у театра Гранд опера.

На этот раз метеорологи выполнили свое обещание. В начале января в Париже, к большому удивлению обывателей, выпал снег. Такой красивый, пушистый и легкий, кружась на ветру, он полностью закрывал широкое небо, образуя узорчатые картины, но, касаясь тротуара, превращался в безликую однородную массу, разливаясь серыми лужами.

– Что можно ожидать от зимней погоды, хоть бы и французской? – так, философски, сказал мне мой новый друг Альберт, уличный музыкант, с которым я познакомился на Бульваре, прибавив лаконично: – Снег – это довольно банальное явление.

Вот так начался тот чисто оруэлловский мистический 1984 год, и писатель-пророк оказался, конечно, прав.

У князя Оболенского болят зубы. Он сидит в гостях у моей знакомой, держится за щеку ладонью и, тоскливо умирающим голосом, проклинает мировую прогрессивную медицину. Хозяйка дома поддакивает и подливает в его граненый стакан дорогой французский коньяк. Князь пьет маленькими глотками, морщась, закатывая вверх глаза и постанывая. На столе кроме коньяка стоят в ряд разные баночки с вареньем, нарезанный ломтями хлеб, ароматное янтарно-желтое сливочное масло и большой фарфоровый чайник. В этот воскресный день друзья фотографа Володи Сычева собрались у него дома на открытой чайной церемонии, а если точнее – богемной тусовке. Вся компания состояла из пяти человек: кроме хозяйки дома – Аиды, меня и больного аристократа, пришел еще художник Воробьев с незнакомой толстой теткой в кожаной широкой юбке.