Золотой лотос. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов - Страница 32

Федя помог ребятам вытащить огромную рыбину и вернулся к радиостанции. Анатолий подал ему запись разговора:

— Доложи Александру Гурьевичу.

Федя просмотрел запрос и ответ Анатолия и удивился. Такого он не ожидал, не мог даже предположить. Федя возмутился:

— А наши поиски?

— Пусть ищут без меня, — спокойно ответил Анатолий.

Это разозлило Федю, и, не сдержав раздражения, он выругался:

— Драпаешь! Энтузиаст… тоже…

Анатолий молча выдержал уничтожающий взгляд друга, пожал плечами и вышел из палатки.

Весть о внезапном отъезде Анатолия мгновенно разнеслась по лагерю. Пошли толки, разговоры. Все осуждали Анатолия. Уезжать, когда осуществление мечты казалось таким близким! Некоторые по секрету клялись ему, что усилят поиски, но он был глух ко всему и торопливо собирался в дорогу. Тогда Юля Крутова не без ехидства заметила:

— Я знаю, это Рая Аксенова тебя перетягивает туда. — И на мотив веселой румынской песенки пропела: — »Ничто не может их разъединить!..»

И Анатолий, тот самый Анатолий, который прежде болезненно воспринимал малейшую шутку в свой адрес, преспокойно смолчал.

Тогда, подойдя к нему ближе, Юля спросила серьезно:

— Ты что задумал, Анатолий, скажи по совести?

Он мрачно ответил:

— Я выполняю приказ…

Анатолий собирался, и не отпустить его не было оснований: радиотелеграмма лежала на моем столе, а работы наши подходили к концу. Анатолий не стал ожидать лошадей, которые дня через четыре должны были прийти за собранными образцами, и на другой день утром отправился.

Провожали его из лагеря я и Юля.

Он взял с собою рюкзак с продуктами, фляжку и ледоруб.

— А ледоруб зачем? — спросил я.

— Да… может, пригодится, Александр Гурьевич, — ответил Анатолий, не поднимая глаз.

Мы простились. Юля прошла с ним немного, потом отстала и вернулась с испуганными глазами:

— Он какой-то странный, честное слово, как одержимый. Не надо было отпускать его, Александр Гурьевич. Не надо!..

Но было уже поздно.

Наша походная жизнь потекла прежним порядком.

Группы возвращались, приносили образцы, брали продукты и уходили вновь. Геологическая карта покрывалась новыми значками.

Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки мутной талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела, уходя куда-то на запад, шум ее убаюкивал по вечерам и наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.

Однажды ночью мы проснулись от подземных толчков и грохота в горах. Стены; палаток тряслись, дребезжала посуда, приборы. Все повскакивали. Равнину оглашал панический рев скота. А со стороны окрестных хребтов несся непрерывный оглушающий гул.

Ничего нет хуже землетрясения в горах, особенно ночью. Кажется, что скалы рвутся на части, двигаются со всех сторон прямо на тебя, вот-вот рухнут всей тяжестью, раздавят. Мы стояли возле своих палаток, жались друг к другу, и невозможно было унять лязг зубов и дрожь мускулов. А в горах все гремело и. гремело. К счастью, никто не пострадал: все чабаны были на равнине, а геологи в лагере. Да и землетрясение захватило долину Боли Дуньо лишь боковой волной: его эпицентр был на востоке, за Сарыкольским хребтом: Прошло еще несколько дней. Наша группа приготовилась возвращаться назад.

В одиннадцатом часу утра к нам в лагерь примчался на взмыленной, лошади незнакомый чабан. Он на ходу спрыгнул, едва осадив лошадь, и закричал:

— Начальник есть? Кто начальник?

Я вышел к нему.

— В чем дело?

— Это ваша? — спросил он, подавая мне фляжку.

Фляга была помята, бока вдавлены, в царапинах — следы ила, глины.

— Где нашли? — спросил я.

— Хам, — кивнул приезжий на восток. — В речке Киик-Су.

Нас окружили все парни и девушки нашей группы. Юля Крутова выхватила из моих рук флягу:

— Это же… Александр Гурьевич… — у нее перехватило дыхание. — Это же фляга Анатолия!..

— Не может быть! Анатолий ушел на запад!..

— Александр Гурьевич! Это его фляжка, его… — И Юля, беспомощно, по-детски зарыдав, опустилась на траву.

Все стояли пораженные.

— На берегу нашли, — сказал приезжий чабан. — Там — бумаги…

— Бумаги?

Я взял фляжку, отвинтил пробку, заглянул внутрь: действительно бумаги. Пришлось разрубить ее. В ней оказалась общая тетрадь, без обложки, разорванная на отдельные части: видимо, она не влезала в узкое горло фляги.

На листках тетради были записи химическим карандашом. Исповедь нашего Анатолия.

«Я знаю, что встал на неверный путь. Но с тех пор как я снова увидел три зубца, я уже не мог владеть собой…

В начале июля мы подошли к району, обследованному экспедицией в 1958 году. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел тогда зубцы, и нашел это место. А потом тайком от ребят пришел сюда снова, перед закатом, и стал обшаривать в бинокль далекий горный хребет. Я увидел, наконец, эти три зубца.

Старый Артабан прав: сразу за гребнем поднимаются красные скалы, и когда лучи заходящего солнца падают на них, они кажутся залитыми кровью. В сумерках же из расселин поднимаются клубы тумана, это и есть розовый дым.

Я вернулся к ребятам, но ничего не сказал. Я решил открыть золотой пещерный лотос сам, один.

И вот когда меня вызвали на Мургаб, я пошел не туда, а к трем зубцам.

Я нашел пещеру. Она просторная, но не такая, чтобы в ней поместились сотни людей, как в легенде.

Ручей есть. И озеро есть.

Я прошел шагов двадцать по берегу и заметил на поверхности воды широкий круг. Я всмотрелся, бросился на колени и увидел большой бледный лист растения и над ним — прозрачный, совершенно прозрачный! — цветок.

Я взял его за стебель и потянул. Он легко подался, прямо с корнем. Я встал и понес цветок к выходу из пещеры, и цветок стал как бы оживать. Сначала в нем появилось смутное мерцание, обозначились грани прозрачных лепестков. Лотос. Это, несомненно, лотос! Затем грани уловили, преломили голубизну неба — цветок заблестел серебром и хрусталем.

Когда я вышел из пещеры, цветок горел в моей руке! Солнце, коснувшись его, раздробилось в нем, в каждом лепестке, в каждом изгибе. Оно наполнило его горячим пламенем, и цветок стал таять. Над ним поднялось тонкое золотистое облако. Очевидно, цветок сплошь состоит из эфира, и достаточно солнечного тепла, чтобы он стал испаряться. А пары так насыщенны и плотны, что отражают солнце и кажутся прозрачным золотистым дымом.

На ладони у меня остался серый из тончайших жилок остов, и когда я дунул на него, он разлетелся в пыль и растворился в воздухе.

Я долго не мог двинуться, потрясенный. Ноги мои были разбиты, изранены, обувь порвана, сам я еле держался от усталости. Отдохнув, я вернулся в пещеру, сорвал, вернее, вынул из воды второй цветок и приложил несколько лепестков к ссадине на ноге. Они приятно холодили рану, успокаивали боль.

Конечно, рана не затянулась на глазах, как говорилось в легенде, и все же растение утоляло боль.

Корень лотоса — небольшую луковицу — я отрезал ножом и съел. Клубень приятен на вкус, напоминает мяту.

Я решил немедленно описать все, что пережил и увидел. Справа к пещере подводило узкое ущелье, по нему я пришел. Пещера невелика, сплошь усеяна камнями, уходит вглубь метров на тридцать, затем поворачивает вправо. Из тупика, загроможденного глыбами, и вытекает ручей, который впадает в озеро, а затем течет дальше из пещеры вниз в ущелье.

Я заночевал в пещере, но был, разбужен страшным грохотом. Пол и стены дрожали, гул все ширился. Я понял, что это землетрясение, и хотел броситься вон. Но обвал закрыл выход. Мелкий щебень засыпал меня. Озеро плескалось. А снаружи гудело, гудело, словно тысячи поездов проносились над головой.

Когда все успокоилось, я бросился искать рюкзак. Нашел свой фонарик, осветил пещеру. Но выхода не было. Тысячи тонн породы я один разгрести не смогу. Потолок пещеры провис, дал трещины.