Золотой Лис - Страница 35

По расчетам врача, ребенок должен был родиться в первой неделе апреля, и она ускорила работу над диссертацией, чтобы закончить ее к этому времени. В последний день марта отпечатала страницы и отправила свой труд в Лондон. Никак не могла решить, что же у нее в конце концов получилось – полная чепуха или же поистине гениальное произведение. Теперь задним числом ей без конца мерещились всевозможные упущения, ошибки, которые можно было бы исправить, и дополнения, которые стоило бы внести.

Тем не менее через неделю получила ответ из университета с приглашением прибыть для защиты диссертации на заседание ученого совета факультета.

– Им понравилось, – ликовала она, – конечно, понравилось, иначе они не стали бы тратить на меня время.

Несмотря на надвигающиеся роды, Изабелла на три дня слетала в Лондон. Защита прошла даже успешнее, чем она ожидала, но обратно в Малагу вернулась совершенно измотанной.

– Они обещали сообщить свое решение как можно скорее! – сказала она Рамону. – Но думаю, все будет в порядке – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Она взяла с Рамона торжественное обещание с этой минуты не оставлять ее одну. Так что в ту ночь лежала в его объятиях под тонкой простыней, оба были нагие; лунный свет падал на них через широко открытую дверь, ведущую на террасу, с моря дул легкий ветерок, когда ее разбудили первые схватки.

Она лежала тихо, решив до поры до времени не будить его, и считала секунды между спазмами; чувствовала беспредельное удовлетворение от того, что этот долгий, захватывающий процесс вступает в свою заключительную фазу. Когда же наконец разбудила Рамона, тот проявил в высшей степени похвальную заботливость, в одной пижаме помчавшись на нижний этаж, чтобы позвать Адру, которая спала в комнате для прислуги.

Чемодан Изабеллы был заблаговременно собран, и они втроем забрались в «мини». Изабелла в гордом одиночестве расположилась на крохотном заднем сиденье, Рамон сел за руль, и вскоре они были уже в клинике.

Как и предсказывал врач, все прошло быстро и гладко. Хотя ребенок оказался довольно крупным, а таз у Изабеллы был относительно узкий, тем не менее обошлось без каких-либо осложнений. Когда врач, стоя между ее раздвинутыми коленями, велел ей предпринять последние усилия, она вложила все свои силы в этот завершающий рывок и, почувствовав, как что-то огромное скользкое выплескивается из нее наружу, издала победный торжествующий крик.

Она нетерпеливо приподнялась на одном локте и смахнула набухшую от пота прядь волос, которая лезла ей в глаза.

– Ну что? Мальчик?

Врач высоко поднял худенькое, мокрое, красное тельце, и все рассмеялись, услышав возмущенный крик новорожденного, его первый крик.

– Убедитесь сами. – Врач, все еще держа младенца за щиколотки, повернул его так, чтобы Изабелла могла получше рассмотреть.

Лиловое лицо ребенка было все в пухлых складках, веки плотно закрыты. Густые иссиня-черные волосы влажными прядями прилипали к головке, а его пенис величиной с половину ее указательного пальца гордо торчал на всеобщее обозрение; с точки зрения Изабеллы, правда, несколько пристрастной, это была весьма внушительная эрекция.

– Мальчик! – ахнула она и затем произнесла несколько раз как зачарованная: – Мальчик и настоящий Кортни!

Изабеллу полностью застигла врасплох та неистовая сила, с которой материнский инстинкт нахлынул на нее, когда первенца приложили к груди и он стиснул своими маленькими упругими деснами набухший сосок и дернул за него с какой-то животной страстью, тут же сочувственно отозвавшейся в ее растянутой матке и заставившей ощутить куда более глубокую, первобытную боль в сердце.

Это было самое прекрасное существо из всех, к кому она когда-либо прикасалась, столь же прекрасное, как и его отец. В те первые дни она просто не могла наглядеться на него, часто вставала по ночам, наклонялась над колыбелью и разглядывала при лунном свете крохотное личико; или, когда он сосал ее грудь, разжимала его розовые кулачки и изучала каждый прелестный маленький пальчик с почти религиозным благоговением.

«Он мой. Он принадлежит только мне», – снова и снова повторяла она, словно не в силах до конца осознать происшедшего с ней чуда.

Эти первые три дня Рамон большей частью провел с ними в большой и солнечной отдельной палате клиники. Казалось, что он испытывает те же чувства по отношению к ребенку, что и она. Они вновь, как и в предшествующие месяцы, принялись обсуждать, как его назовут. В конце концов после долгих споров, действуя методом исключения, отбросили имена Шаса и Шон с ее стороны и Хуеска и Магон со стороны Рамона и сошлись на Николасе Мигеле Рамоне де Сантьяго-и-Мачадо. Мигель представлял собой компромиссный вариант Майкла, на чем настаивала Изабелла.

На четвертый день Рамон вошел в ее палату в сопровождении трех мрачных господ в темных костюмах с солидного вида портфелями в руках. Первый оказался адвокатом, второй чиновником из Государственного регистрационного бюро, а третий местным мировым судьей.

Судья засвидетельствовал подпись Изабеллы на акте об усыновлении, согласно которому она передавала право опеки над Николасом маркизу де Сантьяго-и-Мачадо, и скрепил его официальной печатью. В свидетельстве о рождении, составленном регистратором, Рамон был указан отцом ребенка.

После того как гости выпили по большому стакану хереса за здоровье матери и ребенка и откланялись, Рамон нежно обнял Изабеллу.

– Теперь мой титул перейдет к твоему сыну, – прошептал он.

– К нашему сыну, – прошептала она в ответ и поцеловала его. – Мои дорогие мужчины, Никки и Рамон.

Когда Рамон забрал их из клиники и привез обратно на квартиру, Изабелла пожелала лично отнести Никки наверх. Адра приготовила к их приезду большие корзины цветов.

Она приняла ребенка из рук Изабеллы.

– Он мокрый. Я переменю пеленки. – И Изабелла почувствовала себя львицей, разлученной со своим детенышем.

В последующие дни между двумя женщинами развернулось скрытое, но тем не менее весьма острое соперничество. Хотя Изабелле и пришлось признать очевидное умение Адры обращаться с младенцем, она никак не могла смириться с любым вмешательством с ее стороны. Хотела, чтобы Никки принадлежал только ей одной, поэтому пыталась предугадать и исполнить каждое его желание раньше Адры.

Багровый оттенок, который имело лицо Никки при рождении, скоро плавно перешел в прелестный цвет, его густые темные волосы стали кудрявыми. А когда он впервые открыл глаза, они оказались точно такого же светло-зеленого цвета, как и у Рамона. Изабелла сочла это величайшим чудом, знаком особого расположения судьбы.

– Ты так же красив, как и твой отец, – сообщила она сыну, когда он сосал ее грудь. Во всяком случае, уж эту услугу Адра никак не могла оказать.

За месяцы, проведенные в этой деревушке, Изабелла стала всеобщей любимицей. Ее красота, открытость, радушие вкупе с беременностью и искренним желанием овладеть языком приводили в полный восторг местных торговцев и завсегдатаев рыночной площади.

В ответ на их настойчивые просьбы, когда Никки едва стукнуло десять дней, она уложила его в коляску и торжественно провезла через всю деревню. Это было поистине триумфальное шествие; они вернулись домой, нагруженные бесчисленными подарками и буквально оглохшие от громогласных поздравлений и похвал.

На Пасху она позвонила домой; бабушка говорила с ней весьма строгим тоном:

– Что это у тебя за дела в Испании, из-за которых ты не можешь приехать в Велтеверден?

– Бабуля, я так вас всех люблю, но это просто невозможно. Пожалуйста, не сердись.

– Любой, кто хорошо вас знает, юная леди, а я принадлежу к их числу, сразу поймет, что с вами что-то неладно, и это что-то носит брюки.

– Бабушка, ну ты даешь. Как это могло прийти тебе в голову?

– Двадцатилетний опыт, – сухо сообщила ей Сантэн Кортни-Малькомесс. – Только, ради Бога, будь поосторожнее, детка.

– Честное слово, я буду очень осторожна, – сладко пропела Изабелла, прижимая к груди свое ненаглядное чадо. «Если бы вы только знали, – подумала она. – Брюки-то он как раз не носит, во всяком случае, пока».