Золотое руно - Страница 8
И этот день наступил.
Иван справился с работой раньше времени, сдал бочки и отправился. Выходную одежду он предусмотрительно взял с собой в узелок, поэтому прямо с работы он пошел к Ознобову.
Шел другими улицами — прямее, держа направление на высокую кирху, торчавшую над крышами домов, а когда вышел на знакомую улицу — направился вверх по ней, высматривая по левой ее стороне дом под черепичной крышей. Подойдя, приостановился у калитки, подумал: «Забежать бы переодеться куда, вон хоть под горушку, что ли…»
— Заходи, заходи скорей! — позвал его из окна Ознобов.
Через каких-нибудь полчаса Иван все отрепетировал и, переодетый, сидел на кухне, выглядывая, как ему было велено, на улицу. Ознобов в это время взволнованно расхаживал по большой парадной комнате, заложив руки за спину, и что-то шептал. Лицо его то оживлялось, то мрачнело.
«Ишь, представляет, как будет говорить с княгиней, — заметил про себя Иван, украдкой поглядывая в раскрытую дверь. — А галифе и китель не сменил. Нету, что ли?»
Ждать пришлось долго. Княгиня приехала в восемь, и когда ее экипаж остановился за калиткой, Иван радостно крикнул: «Приехала!» И забыл, что дальше делать. Тогда Ознобов бегло, как в разгаре атаки, повторил Ивану его обязанности и подтолкнул к выходу.
Как и предполагал Иван, княгиней оказалась та самая барыня в черном. Он встретил ее на крыльце и, вспомнив свои грезы, завороженно уставился на гостью. Ему опять показалось, что это его судьба, что именно этой барыне надо понравиться и она вернет его на родину.
— Куда же мне идти? — нетерпеливо спросила княгиня.
— Через камбуз!
— Что?
— Пожалуйте сюда! — спохватился Иван и двинул дверь локтем и ногой одновременно.
В кухне он обогнал ее и бросился в большую комнату, скомкав весь церемониал.
— Тут! — просипел он Ознобову, но тот почему-то сморщился, прижав ладонь ко рту, а потом громовым голосом крикнул:
— Проси, каналья!
Но через порог, снова наткнувшись на Ивана, уже входила княгиня.
— О, как я рад, как я рад вам, Анна Николаевна! — воскликнул Ознобов, шагнув навстречу и поднеся ее руку к губам.
Он усадил ее в старое кресло.
— Иван! Накрыть стол и присмотреть за лошадьми!
— О, благодарю вас, Поликарп Алексеевич! Вы очень добры, но у меня нет лошадей, это извозчик, которого я обычно прошу… Что это у вас за слуга такой… неуклюжий?
— Это мой новый денщик, бывший тамбовский хлебопашец, ныне оторванный от земли. Современный, так сказать, Антей! — Ознобов хлопнул накрывавшего на стол Ивана по спине.
Княгиня молчала, изредка кивая на замечания Ознобова о погоде.
— Прошу к столу! — щелкнул, наконец, каблуками Ознобов и наклонил голову перед гостьей.
Дальше следовала сцена, подготовленная заговорщиками.
— Антей! — крикнул Ознобов и выпучил глаза. — Что это за вино? Что за вино, я тебя спрашиваю!
— Лучше не нашел, ваше благородие!
— Дуррак! Пошел вон!
— Так точно! Слушаюсь!
Иван пошел в комнатушку Ознобова. Он понимал, что все это игра, а после революции, когда его, матроса Обручева, даже высшие офицеры называли только на «вы» — даже такая игра была Ивану неприятна. Он лег на жесткую постель Ознобова и стал прислушиваться к голосам. Сначала там говорили тихо и не по-русски, потом послышался нетерпеливый вопрос княгини:
— К чему нам лукавить, ротмистр? Мы с вами оба нищие…
«Ротмистр! А мне говорил — полковник…» — с обидой подумал Иван, испытывая такое же гадкое чувство, как если бы боцман Шалин вместо законной чарки показал ему фигу.
— …но я прошу вас, — доносилось из-за стенки, — вы такая добрая, милая… Возьмите меня с собой. Возьмите! Во Франции я отыщу друзей или даже родственников, и тогда вы убедитесь, что я не забываю добра. Я одинок, а в этой ужасной чухонской провинции не сыщешь ни одного порядочного человека, на которого можно было бы положиться. О, как хорошо, что я встретил вас! Когда я вас увидел… Это лицо, эта походка…
— Сейчас я ничего не могу сказать. Положение в России прояснилось окончательно: перестали стрелять даже на Тамбовщине, но все же не следует впадать в панику.
— Помилуйте! Я разве паникую? Мне просто… Я не знаю как… — Он запнулся и тихо выдавил — Как дальше существовать.
— Поликарп Алексеевич, я не знаю еще сама, какими средствами я буду располагать в конце лета.
— Анна Николаевна…
— Прошу вас, встаньте. Не целуйте платье, оно пыльное…
— Вы озарили мою жизнь таким светом…
— Ну что вы, право! Зачем так…
— Анна Николаевна! Мы еще молоды, а то, что мы встретились на этом обагренном кровью перекрестке истории, — судьба!
— Одумайтесь, ротмистр! — жестко прозвучал голос княгини. — Садитесь, и поговорим серьезно! Итак, зимой я буду во Франции. Я обещаю вам разыскать каких-либо знакомых, сослуживцев или родственников. Возможно, что и я смогу помочь, если не пропало то, что перевел мой муж в Швейцарию. Ну а сейчас, если ваше положение действительно так отчаянно, я могу порекомендовать вас… одному предпринимателю. Не отчаивайтесь, коммерция сейчас в моде.
— Кому же? — упавшим голосом спросил Ознобов.
— Я напишу, дайте бумагу и перо.
— Минутку… Антей! Иван, черт тебя…
Не дождавшись, сам поспешил в задворную комнатушку, зная, что Ивану не найти ни пера, ни чернил, ни бумаги.
Они встретились во дворе.
— Ничего, Иван, ничего! Иди назад.
Они вошли в комнатушку. Ознобов взял из чемодана бумагу, ручку с пером, капнул в чернильницу из стоявшей на печке кружки, потряс и ушел.
Иван больше не ложился и, пока за стенкой продолжалось деловое молчание, размышлял. Ему становилось понятным положение Ознобова, прожившегося тут до нитки. Правда, он не понимал, к чему это надо ротмистру — и разыгрывать богача, и выдумывать звание, и болтать о богатых родственниках во Франции, — лучше бы найти дело и жить попросту, ведь человек-то неплохой… «А эта барыня с головой, видать: не поддалась ему, хоть и пытался облапошить, да еще на путь наставляет. А вот в Россию ехать не собирается», — уже с грустью подумал Иван и сразу потерял к ней всякий интерес. Ему захотелось уйти.
— Вот так, — прозвучал опять голос княгини. — С этим письмом вы обратитесь по указанному здесь адресу, и, я уверена, вам помогут. Человек, которому я пишу, близкий друг моего покойного мужа, генерал-губернатор финляндский, оказал некогда существенную помощь.
— Помощь?
— Да. Этот человек привлекался по серьезному делу отравления…
— Отравления?
— Не пугайтесь, я вас рекомендую не уголовнику, а вполне порядочному человеку. Отравление это было пищевое, покупатели отравились его пирожными.
— Так вы меня, к пирожнику?!
— Вы считаете, что я располагаю выбором? Или, может быть, вы им располагаете?
— Да, да… Благодарю вас, и простите меня… Я подумаю. Я подумаю.
— В такое трудное время не приходится много раздумывать. Да, кстати! Зачем вам этот денщик! Ради чего вы будете кормить такого дубину, когда сами бог знает на кого похожи? Гоните вы его! После того что случилось с нами в России, я терпеть их не могу!
«Ах буржуйка, мать-таканы! — встрепенулся Иван, и ему до слез стало обидно за то, что ошибся в этой барыне, что связывал с ней свои мечты о доме, — Буржуйка… Попалась бы ты мне в Питере той осенью!..»
Княгиня простилась с Ознобовым, а он шел за нею и все повторял упавшим голосом: «Я подумаю… Я подумаю…»
Иван слышал, как он вернулся в комнаты, как налил вина, а потом послышались звуки, напоминавшие тяжелый, захватывающий кашель, как от крепкого табака, все чаще и чаще…
За стенкой плакал ротмистр.
Иван решил, что служба его кончена, достал из-под кровати мешок, развязал его и ухмыльнулся. В мешке оказались серебряные царские рубли. Он еще постоял над деньгами, подумал, потом взял пригоршню, как семечек на дорогу, и ушел не простившись.
Было около десяти, но солнце все еще висело над крышами домов, огненно плавилось в куполе русского собора и нежно румянило серую массивную кирху. Город затихал, и хотя день еще не угас, но по редким звукам — по короткому, усталому грохоту колес на булыжной мостовой, по крику вечернего поезда на вокзале, даже по ленивому плачу ребенка из открытого окна — по всему чувствовалась вечерняя истома города, пережившего еще один трудный день.