Золотое дно (сборник) - Страница 90
вдруг сказала с порога мать — она неслышно вошла в
открытую дверь.
— Ты-то много думала, так порато хорошо живешь,
— огрызнулась Талька.
— Ну хватит вам, —одернул Геля, испугавшись, что
с таким трудом вызревающий мир может с диким грохо
том и руганью взорваться.
— Ты меня-то не трогай, ты мое имя не поминай
даж е. Сначала выживи с мое да детей вырасти. А там
посмотрим...
Л изавета снова вышла на крыльцо, и скоро слышно
стало, что с кем-то разговаривает там. Потом она
крикнула прямо через сени:
— Эй ты, иди-ко сюда!
— Я, что ли? — спросила Талька, пожимая плечами.
— Ну а кто, не я же...
В сенях стоял Федор Понтонер, Талькин благовер
ный, и мял в руках ватный колпак: одуванчиковые во
302
лосы слиплись то ли от пота, то ли оттого, что умылсятолько что человек и словно бы оголил просторный череп
и плотно прижатые к голове острые уши. Понтонер мель
ком глянул на жену гнедыми глазами — в них сквозили
усталость и смущение.
— Ты что, всерьез ушла иль как? — глухо спросил
он. — Ну погорячился, с кем не бывает?
— А как думаешь, я с тобой в чикалки играть бу-
ду? — сразу вспыхнула Талька, вспомнив недавние по
бои. — Я ныне-то живу, как королева, спасибо добрым
людям.
— Д а к чего, я тебя не гоню, живи, если хочешь, —
внезапно согласилась Л изавета и победно оглядела д е
веря: ей был сладок и мил его ушибленный вид.
— Ну погорячился, с кем не бывает? — вяло повто
рил Понтонер, не глядя на Тальку и упорно заталкивая
свою ненависть в дальние углы души, но она бродила,
как дрожжевое тесто, и Федор до боли ж ал кулаки,
чтобы сдержаться. Сейчас он был как бы генералом без
армии, ибо некому стало восхищаться его умом и крас
норечием, некем ему было и повелевать, а это для П он
тонера хуже смерти, да и к тому ж е сразу словно бы
остыли его комнаты и заткались паутиной, и в постель
сиротскую не хотелось ложиться, а люлька в углу все
напоминала об единственном сыне, наследнике, в кото
ром продолжится, может быть, Федор Чудинов, а там
внуки пойдут и правнуки, и как много будет тогда на
свете Чудиновых с его кровью и его желаниями.
— Иди, ступай прочь. Не хочу и разговаривать с то
бой, — грубо отказала Талька. — Растутыра лешо-
вый, — добавила едва слышно, но Понтонер уловил эти
слова, и подбородок его дрогнул.
— На суд подам, разведемся и все добро пополам.
Талька повернулась и ушла в комнату. Там села у
окна и, баюкая на коленях сына, так и сидела весь ве
чер, не сводя взгляда с улицы и напряженно думая о
чем-то своем.
— Он так-то ничего, скупердяй, правда, хороший. Но
как мужик еще ничего, — вдруг сказала она.
— И неужели ты вернешься? — изумленно спросил
Геля. — После всего этого?..
— На тебя глядеть буду. Хороший какой. От этого
мне ни прибытку, ни убытку...
303
— Но он же избил тебя, он издевается над тобой,как хочет.
— А чего там. У милого кулаки, как мясные пироги.
— Я ведь тебя, Талька, не гоню, — вступила в раз
говор мать. — Неужели изверга этого пожалеешь? Вот
мы, бабы, какие: нас помани только, а мы и побежали,
как собачки.
— Д а, побежали, побежали, ну и что? — возвысила
голос Талька и, уже всхлипывая носом, не в силах
удержать слезы договорила: — Как я их поднимать бу
ду, как? Вековухой? Фигушки! А он будет на добре ши
риться да поживать. Не-е, я ему жизнь испорчу, он еще
запоет под меня.
— Таля...
— А мне не до жиру. Мы люди маленькие, простые
мы. Спасибо, что оприютили. Тиша, Тиша, сынок, где ты,
пойдем давай домой.
— Не хочу я...
— Чего еще зазыдумы вал, ну!
И Талька торопливо исчезла вместе с детьми, чемо
даном и пузатым узлом.
— Сама свою судьбу выбирала, — равнодушно ска
зала Л изавета Чудинова, когда дверь за Талькой при
крылась. — Чтобы честно-то жить, надо и пострадать
порой мочь. Ее уже не переделать. Детишек-то ж аль
порато, испортит ведь.
Они помолчали.
— М ама, иди сюда, посиди возле, — позвал Геля.
Мать села подле, сложила ладони ковшичком в натяну
том подоле платья и задумалась, старчески жуя выц
ветшие губы и что-то рассматривая в пространстве. И
Геля вдруг почувствовал душой какое-то новое меж ни
ми расположение и понимание, куда большее, чем про
сто сыновняя и материнская любовь, он погладил м а
терины руки, покрытые частой сеткой морщин и р ж а
вым загаром, так похожие на руки всех крестьянок ми
ра, и, стараясь вывести мать из тягостного молчания,
сказал:
— Ну ты и ловка...
— Какое ловка, — печально откликнулась мать. —
Ловкие-то не на эких стульях и сидят. Всю-то жизнь
проробишь, дак чего только и не придумаешь... Ну как,
лучше стало?
304
— Кажется, ожил...— Может, насовсем останешься, Геля? Вон Юрка-то
Малашкин уже дом себе поставил, и в доме чего толь
ко нет. Все завел. Может, зря ты рвешься? Работал бы,
как все. А чего ты на картинах, много ли на них за р а
ботаешь?
— Не могу я как все...
— Выставляешься больно много.
— А хочешь, тебя нарисую? Ты же героиня...
— Как не «героиня». Не хватало еще, чтобы мою
старую рожу на посмешище людское выставлять. Поди
давай... А только жизнь-то мою надо было пережить.
И, скрывая нахлынувшие слезы, — ведь не вина м а
терей, что слезы у них всегда с краю, — Л изавета Ч у
динова ушла в сени и нарочито громко стала брякать
ведрами, наверное, собралась на колодец за водой. А
Геля стал желанно думать, что скоро пойдет на луга и
будет писать вечереющий, погружающийся в чуткую
дремоту мир: синюю щетку дальнего леса, зеленые об
лака ивняков, розовую воду с темными тенями в бере
гах и плывущие в легком тумане дальние рощи. Вспом
нилась черная, как хворь, сука с желтыми бровями, но
взгляд ее был уже приветлив и ласков: собака прояви
лась в сознании и тут же пропала, не всколыхнув не
давних больных видений, — знать, они растворились
вместе с жаром и от них в сознании осталось только
легкое ощущение беспокойства.
13
К дяде Кроне Геля собрался, как мать ни отговари
вала: «Чего ты поедешь только людям мешать, д ум а
ешь, без тебя там мало забот в такую пору? Небось
дядя Кроня с пожень-то не вылезает, а ты по гостям но
ровишь. Он тебя захочет встретить, без водки тут, ко
нечно, не обойдется, опять пить будете, а люди в глаза
станут тыкать, вот, мол, наш управляющий и в страду
хорошо рюмку на лоб пригибает. Нет, Гелюшка, по
живи-ка лучше у мамушки дома, окрепни, а то, неровен
час, осложнение какое после гриппа схватишь. Что, те
бе у матери родной разве плохо живется? На всем-то
готовом отдохни по-человечески...»
305
В Снопу Геля приехал под вечер, когда ж ара спала и небо стало наливаться в предвестии зари тусклым
луковым цветом, а солнце опустилось на корточки, зо
лотя окна домов. Деревня, до того будто умершая,
ож ивала, наполнялась шумами, запахам и машинного
масла, молока, свежего хлеба — знать, открыли лавку,