Золотое дно (сборник) - Страница 88
вас манера совсем не берегчись. Форсят всё, форсят.!.
Геля досадливо качнул головой, потому что каждое
назойливое слово больно отдавалось в висках, и мир в
душе сразу пропал. М ать замолчала, в тазике смочила
полотенце, оно желанно коснулось Гелиного лба, и в
душу вновь сошло успокоение.
— Ты иди, мама, поспи, — хрипло, едва разж им ая
губы, попросил Геля. М ать покорно встала, он сразу же
повернулся и, провож ая ее взглядом, увидел, как она
переступила через спящих, поправила на Тальке одея
ло, скрыв ее алебастровые плечи, едва слышно косну
лась Тишкиной головы, словно бы ей вспомнилась та
послевоенная пора, когда все шестеро сиротинок были
еще возле нее, так ж е спали на полу вповалку, согре
ваясь друг от друга под общим одеялом, когда каждое
утро казалось, что ей не вырастить их, не хватит сил
довести детей до взрослой поры, — так медленно и
скорбно тянулось в те годы время.
М ать легла, и Гелю снова полонил горячечный ж ар.
И тут в новом наплыве бреда к нему опять пришла чер
ная собака, и длинные раскосые глаза ее под желтыми
бровями были по-человечьи безжалостны и злы...
Геля проснулся от постороннего пристального взгля
да: он открыл глаза, увидел седую женщину в белом
халате, понял, что еще жив, и слабо улыбнулся внут
ренне.
— Ну-ка посмотрим, что там у вас, молодой чело
век, — глухо и, как показалось Геле, слишком беспеч
но сказала седая врачиха. И Геля обеспокоенно поду
мал про себя, сказать ей или нет, что его укусила бе
шеная собака, наверное, надо сказать, ибо завтра будет
поздно, и, наполняясь тревогой, он попытался объяс
нить все, но язык не послушался, он мертво и безмолв
но заполнял весь рот, словно заткнутый сухой ш ерш а
вой тряпкой. И тут Геля понял, что он умирает — как
просто, оказывается, умирать, — он прислушался к са
мому себе и не почувствовал никакой боли и никаких
желаний. Будто сквозь стену донесся глухой голос ж ен
щины в белом халате: « Ничего страшного, обыкновен
ная простуда. Аспирин, чай и покой...»
Плоть, наверное, уже умерла, подумал Геля, раз у
нее нет никаких желаний. В нем осталась только душа,
296
лась умирающая душа. Никогда не думал он, что мож
но умирать у всех на глазах и об этом никто знать не
будет, Геля неожиданно пожалел себя и затосковал с та
кою силой, что заплакал, не стыдясь слез. Но никто не
заметил его страданий — все вели свое дело: мать то
пила печь, потом стряпала, почему-то не оглядываясь
на Гелю, видно, врач успокоил ее; Талька кормила сы
на грудью, и сын жадно тянул молоко, постанывая от
восторга.
Тут откуда-то появился Тиша, будто выткался из
ничего: из рассеянного светлого воздуха, солнечных
зерен, летящих в окно на пеструю клеенку стола, из
запахов дрожжевого теста и молока. Он робко сел
на краешек постели, вглядываясь в Гелю громадными
прозрачными глазами, в глубине которых ж ила боль
шая и уже взрослая печаль. И Геле стало неловко сво
их слез, и они быстро просохли, наверное, от ж ара. Он
вгляделся в бездонный колодец Тишиных глаз, увидел
там черную глубину и подумал жалостливо: «Неужели
и в этой детской душе уже есть своя ночь, в которой
зреют покорство и зло?» Геля устало прикрыл глаза, и
ему почудилась такая картина: посреди огромного
сияющего луга, утопая в травах, сидит мальчик и пи
шет акварелью картину; он еще полон радостного со
зерцания, этот похожий на одуванчик парнишка, и не
видит, как на край неба, роняя тревожную тень на
луга, наползает лиловая туча...
Геля открыл глаза, а Тиша все так же робко сидел
на краю постели, видно было, как на желтой худенькой
шейке бился крохотный голубенький ручеек, казалось,
открой его, и капля по капле вытечет вся незаметная
Тишина жизнь.
И Геля заметил вдруг, как любопытны глаза м аль
чишки, просто бессердечно, до жестокости любопытны
и пристальны, словно Тиша наблюдал все, что происхо
дит с Гелей внутри него, и запоминал. Гелю стал тре
вожить этот взгляд, он заволновался, но тут сына по
звала Талька, и тот пропал где-то по ту сторону стола,
и только слышался сипловатый Талькин голос: «Не тор
чи там, чего ты дяде мешаешь...»
297
на еду и смотреть даж е не мог; он плоско леж ал под
тонким покрывалом и неотрывно глядел в потолок.
Когда и в этот день они остались снова вдвоем, мать
неожиданно сдернула с сына одеяло и сурово сказала:
— Хватит тебе киснуть. Вставай...
— Ты чего? — тонко и вяло спросил Геля, думая,
что ему снится это.
— Кому сказано, хватит вылеживаться! Умереть з а
хотел?
По тону ли голоса или по ее напряженному лицу, но
Геля понял, что мать не шутит. Он еще какое-то время
будто распяленная рыба леж ал в простынях, чувствуя
свою наготу и слабость выхудавшего истомленного те
ла.
— Ишь, чего задумал. А ну надевай штаны и рубаху,
поди в огород. Чтобы на моих глазах тебя не было!
Картош ка не окучена, мати с ног сбилась, а он, как
утельга, лежит тут.
Геля поднялся на дрожащ ие ноги, сделал шаг, как
годовалый младенец, его пошатнуло, но он оперся о ни
келированную спинку кровати и удерж ался, прислу
ш ался к себе и удивился, что еще жив. М ать стояла
сзади, и Геля не мог видеть, как дрогнуло ее враз по
старевшее лицо, а покрасневшие глаза набухли слезой:
она глядела на худую желтую спину сына, на острые
лопатки, выпирающие из майки, и ей хотелось обнять
такое родное тело. Но, сдержав свою жалость, она еще
раз обеж ала взглядом его и увидела широкие ступни,
подумала: «Отцовы ноги-то», рассмотрела руку на
спинке кровати и опять подумала: «Отцова рука-то,
столь ж е короткопала». Уже сколько лет прошло, как
погиб муж, сгинул на войне ее Андрюша, а поди ж ты,
помнила всего и теперь узнавала его в своих детях.
Сдерж алась Л изавета Чудинова, проглотила слезу и
сурово прикрикнула:
— Поди, поди, чего встал! Ести не хошь, дак так и
поди. Кирка в сенях за дверью.
Геля с тоской и недоумением глянул на мать, но
глаза ее были по-прежнему суровы. Задыхаясь, натя-
298
нуть на груди рубаху, но Геля оттолкнул ее руку и как
старый старик пошел прочь. На крыльце он задохнул
ся от солнца и густого, пахнущего дорожной пылью и
смородиной воздуха, он ослеп от синего небесного во
дополья: казалось, бесшумная глубокая река накати
лась на него сверху и утопила его в себе. Ноги его по
догнулись, Геля ошалело сел на порожек, подставляя
голову палящему оолнцу, огромному, как тележное ко
лесо; черные жирные мухи толклись у нагретой стены,
норовили попасть в сени, откуда доносило рыбой и хле
бом. Геля сбросил тапочки и пошел босиком по мост
кам, а потом по меже, густо поросшей розовой кашкой
и подорожником.
Земля на грядах уже не пахла ничем, картофельная
ботва с трудом проклюнулась сквозь залубеневшие, по