Золотое дно. Книга 1 (СИ) - Страница 61

— Люто, люто, — одобрял Борис.

— Я сделаю о тебе фотоочерк! — восторгался Владик. — Фантастическая цепочка! Водружение флага к первомаю… жаль, не успел сфотать! Но ты, старик, слазишь для меня еще раз? А тут еще ничья с гроссмейстером! И на костылях сваривает арматуру! Эх, еще бы — свадьбу! Жених в белых бинтах — и невеста в белой фате… ассоциируются! Я это вижу! Я это вижу!

В ответ Хрустов, скромно потупившись, объяснял, что не надо, неловко ему, как бригадиру, выпячивать себя. Есть и другие, вполне достойные парни… И таинственно шептал:

— К тому же — костыль не так может понять заграница… Скажут: и калеки трудятся!

— Понято! понято! — метался с аппаратом среди бетонщиков Владик.

— Пойдем-ка, — неожиданно позвал его Хрустов. — У нас есть хо-рошая работница… Таня Телегина. Вон там она… в красной каске. Имя Тани, между нами, я начертал на знамени, которое водрузил там… — Хрустов перед Владиком скакал на костылях легко — словно танцевал. Только раз чуть не грохнулся — перед самым носом у Тани, и словно не видя ее, громко бросил Владику. — Где-то здесь она. Ну, я тебя оставляю. Может, еще увидимся, если не одолеет гангрена… Сфотографируй Телегину. Славная работница, правда, человек довольно черствый… — и заковылял прочь.

Он слышал, как Владик трещал московской скороговоркой:

— Вы Таня? Я сра-азу да-агадался! А я вас сейчас для AПН! Для ТАСС! Для «Геральд Трибюн»… Они иногда просят у меня что-нибудь этакое… А ваш бригадир — феномен! Лазил на Пик Победы! Снял флаги всех стран… водрузил наш! Кстати… он начертал ваше имя на знамени… но это — между нами…

Хрустов уходил, багровея от стыда (ему в последнее время все чаще становилось стыдно за то, что он привычно только что отбалабонил). «Комедия получается. Но что же такое сделать, чтобы меня полюбила? А вдруг так и так любит? Подождать, захватить врасплох?!»

Он просидел в прорабской до конца дня, курил и ждал сумерек. И когда его смена двинулась к автобусу, вышел и, страдальчески прыгая на костылях, встретил Татьяну. Телегина шла одна, закрывая от ветра лицо. Хотя уже нет никакого мороза.

— Таня!.. — вырвалось у Хрустова.

— Лёва… ты?

Они растерялась. Хрустов шагнул к ней, у него размотался бинт на правой кисти, он сунул кончик бинта под мышку, в этот миг выскользнул правый костыль — и Хрустов грохнулся на правый бок. Впрочем, он научился хорошо падать. — Танька… Танюшка… куда-то пропала, меня не узнаешь…

— Левушка… — Всхлипывая, она помогла ему подяться. — Ушибся?

Улыбаясь, он оперся о костыли, обнял правой рукой девушку — конец бинта с черным пятном мотался по ветру.

— Taнечка, я больше не могу… спать не могу, о тебе думаю… падает производительность труда… — Он так проговорил в привычной своей насмешливой манере, потому что ему показалось — она усмехнулась. — Если виноват — прости… превратиться бы в старого быка — ты бы гладила шерсть мою и рога — и плакала…

Таня быстро оттолкнула его, нагнулась, вытирая глаза, сделала вид, что застегивает расстегнувшуюся «молнию» на сапожке. Кто-то шел мимо.

— Не могу… измучилась… Эта молния!.. всю ногу рассекла! Есть тут в поселке ателье? — Она подняла голову. — А, это ты, Хрустов? Ходить не могу — сапожок раскрывается…

У Хрустова щеки похолодели, сердце обмерло.

— Плохо еще у нас дело поставлено в бытовой промышленности, — тихо ответил он. — Купи другую «молнию», лучше — японскую. А я смотрю, — он завизжал костылями по снегу, — смотрю — какая-то женщина согбенная… думаю, может, старушка… помочь надо.

Таня криво улыбалась.

— А ты че тряпки намотал?

— Для тепла, мерзнут конечности.

— Мерзучий какой стал.

— Что ж плохого, если организм мерзнет? — удивился Хрустов. — Не железный! Не на электронных лампах! Не то, что у других… («Что я делаю?! Идиот! Я же ее больше никогда не увижу!!! Остановись!!!») Смотрю — в темноте моргают лампочки… то ли приемник кто несет, то ли… а это Таня Телегина!

Таня повернулась и пошла прочь.

— Куда же вы, девушка? Я ведь так быстро не могу!.. — Хрустов нарочно отстал, понимая, что сморозил великую глупость. Он медленно тащился, скрипя костылями в снегу, но ему было душно, жарко. Если бы кто сейчас увидел его, поразился бы серьезному и очень взрослому выражению на этом лице. У Хрустова в жизни что-то оборвалось. И теперь всё уже будет иначе. Ну, почему, почему мы не умеем говорить просто и сердечно? Нас не учили культуре чувств… все шуточки и хохмочки… проклятый век упадка философии! — Что там???

Ему показалось — впереди, в темноте, стоит Таня и машет ему рукой.

«Нет. Не хватало еще галлюцинаций. Смеется надо мной, думает — тряпки намотал. Думает — притворяюсь?! Бинты сорвать и, обливаясь кровью, пройти мимо нее? А может, это не ты? А твоя сестренка? У тебя нет еще одной, третьй сестренки? А ты сама, добрая, Золушка… моешь сейчас полы у кого-нибудь в далекой стороне…»

— Малодушная вера! — вслух сказал Хрустов. — Ледяная тоска! — И снова ему доказалось, что впереди идет, оглядываясь, Таня. — Стой, Телегина! Стой, ведьма! Как бригадир приказываю!.. Нет, мне надо быть выше этого. Теперь я понимаю, почему многие государственные деятели были несчастны в любви… да, да, именно несчастны!.. — Он покивал самому себе. — Иди, Хрустов! Вперед, Хрустов!..

Ночью ему снился сон, как вызывает его к себе в баню и шлепает веником начальник стройки Васильев. У самого Васильева на плечах золотые, генеральские листья, а у Хрустова — зеленые, солдатские… Ты, кричит Васильев, какое имеешь право болеть?! В то время, как вся стройка напрягается в ожидании ледохода, а тебе, твоей бригаде поручили опаснейший участок, ты потерял неделю чёрт знает на что! Ты не имеешь права болеть! Ты лидер, вождь! Твои костыли хуже симулянства — ибо мы тобой должны вроде бы гордиться, а тобой гордиться нельзя! Я, бормотал во сне Хрустов, заливаясь слезами, я через два дня сниму лубок… я уже сейчас здоровый вождь. А Васильев саркастически усмехался: все так говорят! Хлестал и хлестал его раскаленным веником… потом смилостивился и заменил один погон на плече Хрустова желтым листиком. И пальцем погрозил: чтобы вел у меня жизнь аскета! Как я! Или вон — Туровский. Тоже один. Теперь такой почин. Понял?.. И грянул на прощание Леву горячим веником по глазам — полетели золотые и зеленые листья…

Хрустов вскочил — в рассветной тьме его задел рукавом, одеваясь, Серега Никонов. Перед плотиной стремительно взбухал Зинтат. И нужно было ехать — вставать плечом к плечу перед этим синим чудовищем. Смысл жизни обретал зримые очертания — вне философии, вне любви, вне полудетских слабостей. Только бетон. Только железо. Только вода.

Люди каждый день должны были верить во что-то одно. Иначе они не могли. Жить лишь согласно знаниям не умели — это СССР, не какая-нибудь буржуинская страна….

(Нет нескольких страниц.)

…Позже не раз нам всем вспомнится, как погиб ночью дядя Ваня Климов… кстати, почему ночью? Разве не хватало дня, чтобы спускать под лед водолазов? Да потому, что нет разницы, днем или ночью, на глубине десяти метров освещенность все равно в четыре раза меньше, а на глубине тридцать, куда сошел Климов, и вовсе мрак… а к этому добавьте — рядом угрюмая стена плотины… Конечно, сверху светили два прожектора, да у него у самого был мощный фонарь, обернутый в пленку. Специального светильника для водолазов не нашлось.

Зато для следующих смельчаков Саша Клементьев привез из Иркутска специальный перфоратор, отбойный молоток, каким под водой долбят камень — все его электрические контакты залиты чем-то вроде смолы, током не ударит, не убьет. Но перфоратор оказался пока ни к чему… да и можно ли крохотиной иголкой подвинуть пирамиду Хеопса, как выразится позже Хрустов…

Дядя Ваня лежал в гробу маленький, седенький, с синим лицом и синими руками поверх одеяла. На него напялили костюм из черной шерсти, купленый недавно им к Новому году, так Иван Петрович и не походил в нем никуда — разве что пару раз на танцующих глянуть в клубе-бараке, музыку послушать. Очень любил «Брызги шампанского». Ему на прощание трое местных музыкантов из клуба (скрипач, трубач и гармонист) сыграли эти «Брызги» вперемешку с унылым, ужасным траурным маршем Шопена.