Золотое дно. Книга 1 (СИ) - Страница 52

Когда Хрустова подхватили на руки, освободили от снаряжения и бегом, под полушубком, принесли в палатку обогрева — он, кажется, уже очнулся, был в сознании. Но обрушившийся стыд, мучительный стыд заставил сжать веки.

Без резиновой тесной одежды, но все еще в теплой шерсти, он лежал на каких-то комковатых тряпках и думал: «Только я мог попасть в такое нелепейшее положение. Скорей бы Васильев ушел — вскочу и убегу, пусть даже босой». Сапоги его остались забытые около полыньи, возле ведерка с ревущим желтым бензиновым костром.

Но люди из штаба не торопились уходить на мороз — разговор у них шел бесконечный. Сердечко у Хрустова забилось: «Значит, дырки забиты? Вода будет расти? Так чего ждем?!» Но чем дольше он лежал, тем более неловко было вдруг подняться и пойти. И Левка валялся с закрытыми глазами возле ног старших товарищей, на него не обращали внимания. Только когда сам Васильев нагнулся, даже вроде бы на колени встал рядом и, сопя носом, послушал работу сердца у потерявшего сознание, Лева хотел эффектно сесть и чихнуть. Но его бы не поняли. Самозванец — и еще шутки шутит.

— Эх, Вася!.. — пробормотал Альберт Алексеевич. — Но будем надеяться, товарищи.

«На что надеяться? И почему Вася? Он прекрасно понял, что я притворяюсь?»

Когда, наконец, руководители покинули палатку, и Помешалов за ними, и оба водолаза, и Туровский, потрогав пульс на руке Левы, поцокал языком и тоже вышел, Хрустов подумал: «А может быть, мне плохо? И я в самом деле помираю?! Я так изменился, Васильев меня не узнал?»

Открыл глаза — никого. Увидел чьи-то резиновые бахилы. «Надену. А кирзаки ребята домой принесут». Подошел к пологу, осторожно выглянул — возле проруби стоит толпа. Бегает, фотографируя водолазов, Владик. Они держат на поднятых руках шлемы и хохочут… «Надо мной?»

А это что?! По серозеленому льду прямо к палатке идет Машка Узбекова с термосом и его сапогами. «Господи, тебе-то чего надо?! — взмолился Хрустов, готовый заплакать от досады и, уже не успевая выйти незамеченным, снова рухнул на брезентовый пол, зажмурил глаза. — Значит, все знают. Позор-то какой!.. А Тани нет. Хотя список добровольцев по радио с утра объявляли, этой змее все равно, жив я или меня осетры обкусывают… Теперь она дружит с пролетарским поэтом Бойцовым. Значит, это его стихи мы читали в „Саянской звезде“? Неплохие стишки, но не более того. Я и сам могу… если бы захотел…

Выхожу один я под дорогу,

В ледяную воду без звезды.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И ты, дура, не придешь сюды.

Конечно, „сюды“ это неправильно, а я, может, нарочно, чтобы посмешней! Ой, жестко здесь как! Поплюйте на меня звезды!»

Он слышал, как приближается Маша, семеня сапожками, чтобы не упасть на скользком, а сам продолжал думать, конечно, о Танечке, и совестно ему было, и больно. «Значит, судьба. Отхлестала, можно сказать, всенародно по щекам. Ну и гуд бай! Только Маша любит меня. Ку-ку, Машка, иди скорее! Дура — как раз для меня».

Зашелестел полог — видимо, вошла.

— Лёва, — стоя над ним, нежно прошептала она. — Лёвчик… Ой, ты умер? А-а-а!.. — Упала рядом и, переборов страх, приложилась ухом к груди Хрустова. «А лучше бы и вправду сейчас остановилось мое сердце, — подумал Лёва. — Как героя бы похоронили. Таня бы тоже, небось, заплакала».

— Ой, не слыхать… — прошептала Маша. — Лёвчик!.. Ой! Ой!..

— Ну чего тебе? — открыв глаза, грубо ответил Хрустов, и, оттолкнув ее, сел. — Чё орешь?

У Маши засветились глаза, она уронила термос.

— Ой, жив!.. ой, разбила!.. Тебе чаю горячего несла — разбила!.. Нет, цел! — Она отвернула колпачок, выдернула пробку — из зеркальной горловины шел пар. — Будешь?! Замерз, наверно?

Хрустов поднялся, содрал с себя, скалясь от раздраженного усилия, шерстяное водолазное белье, надел — при Маше — унижаться так унижаться — джинсы с трико внутри, свитер с ковбойкой внутри, а затем — чужие резиновые сапожищи, и строго посмотрел на нее:

— Издеваешься?! К-как может быть мне холодно, когда за меня волнуются?! К-когда мое имя на устах у тысяч! Беги к ним! — Он протянул руку к двери. — Они больше замерзли! Я меньше всех был сегодня в пучине, зато первый, как Гагарин… или Титов… — Лицо у него скривилось. — Ну, чего надо? Уходи!

— Лева?.. — Узбекова прикоснулась к его плечу. — Тебе плохо?

— Мне?! Ха-ха-ха! Я смеюсь!.. — И он бросился опрометью к выходу. На бегу накинул свою меховую куртку, уронил и поднял по очереди обе рукавицы, прошмыгнул под мощными ногами крана, мимо трансформаторных шкафов, каких-то ящиков, штабелей досок и железных листов, и когда уже добегал к автобусной остановке, увидел едущую за огромными БЕЛАЗами черную «Волгу» и в ней Васильева. Рядом с ним ерзала, улыбаясь, какая-то девушка, очень напоминавшая Таню.

«Теперь мне все женщины будут напоминать эту гадюку, — подумал с философским вздохом Хрустов. — Никак не может Таня быть знакомой с Васильевым». И снова стало ему обидно, что Васильев обозвал его Васей. И это несмотря на клятвенные заверения в дружбе в тот исторический вечер (после бильярда — на квартире у начальника стройки). «Нет любви на земле, — шептал себе Хрустов, продолжая стыдливый бег по стройке. — Но нет и дружбы!»

Ему встретился Серега.

— Ну, что, что? — закричал Хрустов, увидев его открытый рот и опережая в речи. — Почему не отдыхаешь?! Вечером нам снова в смену! — И как бы переняв у недавно погибшего Ивана Петровича роль наставника по отношению к Сереге, грозно оглядел парнишку. — Или уже с официанткой своей целовался? Пятна красные на щеках.

— Пятна?.. — Сергей смеясь тронул лицо. — Да это от мороза, Лев!

— Смотри у меня! Официантки все испорченные. Правда, их проверяют, моральный облик, все такое. Я тебе лучше другую подругу найду… чистую, верную… — Он что-то еще говорил, а перед глазами стояла сверкающая лиловая вода, которая в полынье завивалась воронкой и позванивала, казалась, о ледяные края. — Ну ладно! Кончаем баланду! Сарынь на кичку!

Пробежали вместе мимо родного блока. В это время из хобота бункера сыпался теплый жидкий бетон. Рабочие, подождав, обступили горку, принялись растаскивать ее с вибраторами, уминать сапогами. И Хрустов, гримасничая, как если бы он неслышно матерился, полез наверх — ругаться с машинистом крана.

Костя с плоским, как луна, лицом сидел в своей застекленной кабинке и, ухмыляясь, жевал. Ну что ты ему скажешь? Он-то на зарплате, в то время как плотники-бетонщики получают сдельно. Машинист с двенадцати до часу обедает — хоть ты криком кричи: БЕЛАЗ с горячим бетоном гудит внизу, на земле, и стропальщик бегает, утирая мерзнущий нос, и парни в блоке стоят, курят до одурения, ждут, — а Костя пьет какао в кафе «Таймень» и погладывает на часы. Опоздать, конечно, не опоздает, но и раньше времени не вернется, и не скоро его кран заберет бетон у самосвала, и подаст наверх, напрягаясь при этом шеей, как гусь, ухвативший жаркую картофелину.

Только открыл Хрустов рот, чтобы выяснить отношения с Костей (он еще не знал, за что его поругать), как на площадке появилась рыженькая Нина в ватной фуфайке и мужской шапке, бывшая подруга Климова. Она кого-то искала. Увидела замершего в стороне Серегу, спросила. Серега показал наверх.

«Всегда я всем нужен!..» — вздохнул Хрустов и, показав кулак машинисту краная, спустился к девушке. Теперь Лёва был как бы главным в бригаде и, возможно даже, мог заместить Климова в любовным отношениях с Ниной, если они у них были и если Нина не против. Она хоть веселая, не то что дура Таня, что приехала за тридевять земель с тремя чемданами и сумкой.

— Да? — спросил Хрустов, браво показывая все зубы в американской улыбке.

И как Климов, сняв комочек снега с перильцев площадки, сунул в рот. — Что-нибудь нужно?

— Сказали, ты погиб… — она растерянно улыбалась.