Золото для любимой - Страница 8

– Виктор Джониевич, тонем!..

Не успели мы схватить в охапку расхристанные спальные мешки, палатку, рюкзаки, рацию, как увидели катящуюся на нас из темной глубины леса волну – клубящийся кашеобразный вал из воды, хвои и веток. Он ударил нас по ногам, и через миг мы уже стояли по колено в бурлящем потоке.

– К черту! – выкрикнул геолог, заметив мое движение поймать живо уносящийся прочь накомарник. – Давай туда! – махнул он.

С ворохом вещей на плечах и в руках мы рванули в сторону невидимых в темноте гор, что-то роняя из не завязанных рюкзаков, полоща в воде хвосты спальников. Скоро лес кончился, показался каменистый склон. Не успел я обрадоваться, как вдруг бредущий впереди меня Сыроватко ухнул по грудь в другой бушующий поток, очевидно, прорвавшийся по одному из старых сухих русел нашего ручья. Едва выполз обратно.

В общем, мы оказались отрезанными. Между тем уровень воды неуклонно повышался, а дождь хлестал уже совсем не церемонясь. Я безуспешно пытался вспомнить «Отче наш», однако Виктор Джониевич уже принял оперативное решение.

– Сюда, ко мне! – проорал он, перекрикивая чудовищный гул.

Он перевалил на меня свой спальный мешок и рюкзак, а сам взмахнул в воздухе нашей мокрой палаткой, которая надулась пузырем, точно пододеяльник на ветру, и перехватил, перекрутил ее горловину руками. Получилось что-то вроде большого пузыря, весьма, правда, дряблого. На него я нагрузил мешки и прочее барахло, тоже вцепился в горловину, и мы поплыли. Вернее будет сказать, нас понесло. И понесло довольно быстро. Вспомнились похожие ситуации из прочитанных еще в юности приключенческих книжек о геологах. Но в отличие от книжных историй, в нашем положении я не видел ничего героического. Со стороны происходящее выглядело, наверное, и вовсе нелепо – две головы и куча тряпья мелькают среди водяных холмов. Повезло еще, что оконце в палатке было наглухо зашито (из-за того, что сквозь сетку легко пробирался мокрец).

На наше счастье, нас зацепила подмытая, упавшая кроной в воду лиственница. Исцарапанные и трясущиеся от холода, мы очутились наконец на твердой земле, точнее – камнях, а еще точнее – на косогоре, представляющем собой крупноплитчатую осыпь, подвижную и скользкую, частично покрытую раскисшим ягелем. Я абсолютно не представлял, что мы станем делать дальше. Рацию мы утопили, так же как и молотки; вся одежда, спальники были мокрыми насквозь, с них скорбными струями стекала вода… Казалось, свершилось непоправимое. И вот тут-то вновь проявился полевой опыт и закалка моего сурового товарища. Он вытащил из-за пояса топор (когда он успел его туда сунуть?), а из кармана промокшей куртки – запаянные в целлофан ветровые спички. На моих изумленных глазах он повалил сухостоину, порубил ее на чушки, те расколол каждую на четыре части, а сухую сердцевину расщепил на тонкие лучинки и, укрывая их от дождя своим телом, зародил огонь.

Я смотрел на него как на бога. Конечно, мы не могли спать, не могли даже сидеть толком на шатких камнях, зато у нас был огонь!

То происшествие отчасти объясняет, почему Сыроватко так боится наводнения. И еще – почему он непременно желает расположиться в доме: романтикой былых приключений он, очевидно, сыт по горло.

Временами я впадаю в какое-то блаженное состояние. В такие минуты меня как будто ничто не тяготит.

Спустя неделю после приезда мне уже кажется, будто я с рождения обитаю здесь, в лесостепных предгорьях Урала, в этом старом, не очень опрятном, но обжитом доме. Сплю на полу в жарком спальном мешке. По утрам, пробежав на зады огорода к хлипкой жердевой изгороди, бодро разминаюсь, окруженный голубоватыми далями и просторным, полосчатым у горизонта небом.

С разрешения хозяев я врыл в землю за огородом массивное бревно, так чтобы оно получилось в рост человека. На уровне «головы» и «живота» прибил к нему куски кошмы, дабы не повредить кисти рук и ступни ног. И теперь старательно восстанавливаю навыки, приобретенные еще в студенческие годы в секции карате. При этом игнорирую глупые подколки Колотушина: мол, надо бы удвоить тебе длину маршрутов. Или: «На шефа оно совсем не похоже» (имеется в виду бревно). Тут он попал почти в точку. Бревно действительно имеет немного сходства с Виктором Джониевичем, хотя, обрушивая на него удары, я воображаю вместо него вполне конкретного человека – того, что украл мою женщину.

Подобно герою Кевина Спейси в фильме «Красота по-американски», я начинаю новую жизнь с восстановления физической формы.

Отдышавшись, любуюсь всплывающим над перелесками неярким красноватым солнцем.

Бывает, завидев в отдаленном углу огорода застывшего с косой или граблями в руках старика Бурхана, я подойду, встану рядом и тоже гляжу вдаль.

– Простор… – произношу задумчиво.

– Да-а-а, – поворачивается ко мне сморщенным серо-коричневым лицом старик.

И оба долго молчим.

– Ты здйсь родился, Бурхан? – спрашиваю.

– Не-е. Мы здесь прятались. Отец мулла был, да… надо было прятаться…

И опять думаем каждый о своем и вроде об одном.

– Раньше тут бор был, – вспоминает старик чуть погодя.

И мне как будто видится тот бор. И так спокойно и благостно-печально на душе…

Но я знаю, что эйфория эта ненадежна.

Случается, пробудившись среди ночи (оттого что спящий рядом Мишка, подкатившись вплотную, начнет хрипеть и кашлять в лицо), я лежу и слушаю храп. Храпят коллеги, лежащие на полу в ряд, храпят башкиры за перегородкой. Каждый храпит на свой лад: кто басисто и как будто сердито, кто тоненько, словно жалуясь на что-то или кого-то оплакивая, кто-то с подвываниями, всхлипами и бульканьем. Другой бы на моем месте расхохотался (да и сам я прежде). Я же досадую и ворочаюсь без сна. В такие вот минуты и лезут в голову всякие мысли, картинки из пережитого. И я их иногда, затеплив свечку, помещаю в блокнот. Как в темницу.

Вот, к примеру (из грустного).

Путешествуем с Аней на прогулочном катере по каналам. День ясный, хотя и ветреный. Стоим на верхней палубе, любуемся видами. Рядом пристраивается лучащийся улыбкой и лысиной мужичонка. Интересуется доброжелательно:

– Вы не брат и сестра?

– А что? – откликаюсь без энтузиазма.

– Вы так похожи друг на друга. Муж и жена?

– Почти.

Замечаю Анин удивленный взгляд: даже «почти» из моих уст – это уже непомерно много.

– А дети есть? – наседает интервьюер.

– Нету.

– У вас непременно будут красивые дети. Вы такая чудесная пара!.. Такие как вы должны производить как можно больше детей – четверо, пятеро… Красивых здоровых детей. Это, можно сказать, ваш долг перед природой и обществом.

Аня улыбается, но я-то уже изучил все ее улыбки. Эта – перед слезами.

Она тогда уже знала, что детей у нее не будет (после злополучного аборта, к которому я не причастен).

Попутчик между тем явно приготовился к долгой задушевной беседе о наших гипотетических детях. Тогда я вежливо оттесняю его в сторонку и тихо сообщаю кое-что на ухо.

– Что ты ему такое сказал? – недоумевает Аня после того, как доброжелателя точно волной слизнуло.

– Да так, ничего особенного.

На самом же деле я шепнул ему, что у нас с моей подругой у обоих СПИД.

Такие у меня тогда были шутки.

Днем я маршручу, таская с собой в рюкзаке обернутый мешковиной черный пластиковый лоток, ожидая удобного случая, чтобы пустить его в ход. Однако удобных случаев пока нет, поскольку уже неделю мы ходим в маршруты втроем – Сыроватко, Колотушин и я. Виктор Джониевич оправдывает это тем, что нам якобы необходимо приучиться смотреть на вещи «одними глазами». Пока что этого не получается. Видимо, у всех троих глаза устроены по-разному.

Остановимся иной раз перед глинистым обрывом, поковыряемся в нем остриями молотков, разотрем белую липкую массу в пальцах, Кириллыч еще и лизнет.

– Обычная глина, – нарушаю я общее глубокомысленное молчание. – Каолиновая, судя по всему.

– Типичная кора выветривания, – изрекает Володя.