Золото для любимой - Страница 2

Лежа на своей полке, я стараюсь направить мысли по безопасному азимуту: вспоминаю, например, как в институте на практике нас обучали работе с лотком, и шаг за шагом восстанавливаю в голове эту несложную, но требующую сноровки и терпения процедуру. Или пытаюсь вообразить, как триста лет назад ехали в том же направлении, к малоизведанному тогда Каменному поясу – в телегах, с запасом провизии и нехитрым инструментом, с крестьянами-рабочими – первые русские рудознатцы. Ехали за золотом.

Вообще-то цель нашей экспедиции не золото, а алмазы, но это ничего не меняет.

Из путеводителя по Юго-Восточному Уралу

«Открытие кочкарского золота относится к 1799 г., официальная разработка его началась в 1844 г. Однако еще прежде, во времена Екатерины II, здесь, на Юго-Восточном Урале, периодически действовал Санарский рудник, устроенный на месте древних плавильных печей. За полторы сотни лет здесь добыто более 200 т золота. В 1886 г. Кочкарские прииски посетил Д. Н. Мамин-Сибиряк».

Путеводитель этот везет с собой начальник отряда, и я уже перечитал его от корки до корки, силясь хоть чем-то отвлечь себя от горьких мыслей.

В разговоре коллег я не участвую, даже не слышу порой их голосов. Но временами словно просыпаюсь и тогда недоуменно прислушиваюсь, точно человек, пришедший наконец в сознание после удара дрыном по голове.

Вот как сейчас.

Володя (Владимир Кириллович Колотушин, начальник отряда): Я смотрел последние отчеты по нашему району. Упорно пишут о лампроитах, а по их же собственным химанализам – это не совсем лампроиты, вернее, совсем не лампроиты.

Виктор Джониевич Сыроватко (ответственный исполнитель темы, или просто шеф): Я вот что вам скажу, коллеги: желание заказчика – закон для исполнителя. Сказано искать лампроиты – будем искать лампроиты.

Мишка (шлиховщик-сезонник): Я знаю лампрофиры, а лампроиты – впервые слышу.

Кириллыч: Тебе не обязательно и знать. Твоя задача – мыть пробы.

Виктор Джониевич Мишке (авторитетно): Лампроиты – изверженные породы ультраосновного состава.

Мишка: Исчерпывающий ответ… Мне это ничего не говорит. Вы лучше покажите мне кусок: вот лампроит – и я уже его не спутаю ни с чем.

Я слушаю, и эти люди кажутся мне существами из параллельного мира. У меня рухнула вся жизнь, я едва удерживаю себя, чтобы не выйти в тамбур и не выброситься с поезда, а они сидят и с глубокомысленным видом рассуждают об этих чертовых лампроитах.

Как геолог я, само собой, понимаю, что для нашей работы эти породы важны, поскольку они, как и широко всем известные кимберлиты, могут нести в себе алмазы. Но, честно говоря, мне плевать, найдем ли мы эти лампроиты. Даже алмазы для меня сейчас – ничто (если бы они у меня и были). Ненужные, бесполезные стекляшки, которые некому подарить.

«Было бы лучше, если б я тебя вовсе не знал. Я был бы прежним. Сидел бы сейчас вместе со всеми, пошучивал, болтал о лампроитах… А так… мне словно перебили хребет».

Пока записываю это обвинение-жалобу, поезд замедляет ход, передергивается, сбрасывая с себя лишнюю скорость; по пыльному стеклу ползут тени зданий – все медленнее, пока не замирают.

Станция.

Мишка лихорадочно припадает к окну:

– Владимир Кириллыч! Станция!

– Ну и что? – лукаво щуря глаза, притворяется тот непонимающим.

– Надо бы сбегать!

– Достаточно.

Мишкино удлиненное лицо еще более удлиняется, изо всех сил выражая недоумение, разочарование, обиду:

– Смотрите… Потом в вагон-ресторан придется бежать, – он раздосадовано опускается на сиденье, почесывая маленькой коричневой рукой неопрятную русую бороду, слишком внушительную для его щуплой фигуры. Затем извлекает из кармана пачку вырванных из журналов страниц с кроссвордами и демонстративно погружается в их разгадывание.

Виктор Джониевич возвращается к прерванной теме:

– У них там на Урале сейчас идет борьба сторонников и противников алмазного направления. Нам надлежит держаться средней линии. И при этом показать свое профессиональное реноме.

Виктор Джониевич питает пристрастие к вычурным словечкам и нередко говорит загадками, так что уловить его мысль не каждому удается. Вот и сейчас их с Кириллычем диалог напоминает, скорее, театр абсурда.

Колотушин: Нам надо составить бумагу о разграничении полномочий с местным геологическим предприятием.

Виктор Джониевич: Не суетись.

Колотушин: Но без этого нам не переведут вторую часть договорной суммы.

Сыроватко: Надо сделать так, чтобы самих себя не подставить. Это всё политес.

Колотушин:?…

Сыроватко (путаясь в понятиях): Надо пролонгировать, то есть прозондировать… чтобы потом не упираться лбом и не тыкаться носом. Продумай детали.

Кириллыч (после некоторого раздумья): В общем, я напишу, что промывку лотками ведем мы, а шурфы и большеобъемные пробы – на них. Так?

Виктор Джониевич: – Здесь дело тонкое. У них там сейчас политические маневры. Надо не противопоставить себя ни одному из лагерей. Усёк? Мотай на ус.

Колотушин: – Ммм… Ясно.

Сыроватко: – Значит, ты это дело возьми под свой контроль. Короче, держи руку на пульсе.

С этими людьми мне предстоит вместе жить и работать почти три месяца…

Сыроватко и Колотушину обоим за сорок, они старшие в отряде. В остальном у них мало общего. Сыроватко – белобрысый, большеголовый, широкий в корпусе, плотный, приближающийся к понятию «толстый». В трезвом состоянии он серьезен до напыщенности, сверх меры бдителен (что заметно уже по последнему диалогу), основателен даже в мелочах (деталь: нитки, иголку и набор пуговиц он возит с собой в специальной жестяной коробочке, перехваченной резинкой и упакованной в полотняный мешочек).

Колотушин, напротив, сухопарый, подвижный, немного безалаберный, простоватый с виду, но с хитринкой в бледно-голубых, глубоко посаженных глазах, так свойственной вологодским мужичкам, считающим себя наголову умнее других.

Шлиховщик Мишка – этот и вовсе тщедушный, длиннолицый и длинноносый; со своей запущенной блеклой бородой, в желтовато-сером выгоревшем рабочем костюме, он походил бы на скитника, если бы не дурковатые болотно-зеленые глаза.

На очередной станции он вновь суматошно вскакивает с места, с усилием оттягивает вниз оконную раму. В купе тотчас же проникает запах пыли, просмоленных шпал, гнилых яблок.

По перрону прохаживаются тетки с кошелками, показывая из-за отворота кофт горлышки бутылок.

– Сколько?! – кричит Мишка, просовывая бороду в проем.

– Шестьдесят, – сразу понимают его.

– Всего шестьдесят, – оборачивается Мишка к спутникам.

Никто не реагирует.

– За шестьдесят не берем, – раздумчиво произносит шлиховщик, – потом за семьдесят будем брать.

– Кириллыч, – разворачивается вдруг всем корпусом Виктор Джониевич к начальнику и внушительно смотрит на него с полминуты. Тот сникает под этим гипнотическим взором и со вздохом обреченности: «Ужасные люди!» – лезет в сумку, где у него лежат отрядные деньги.

Вмиг все приходит в движение: Мишка пулей летит из вагона, Виктор Джониевич твердой рукой расставляет на столе стопки, Кириллыч извлекает из пакета недоеденные пахучие куски отварной курицы, облепленные хлебными крошками, и сам хлеб ломтями, изрядно помятый, вперемешку с огурцами.

Один я остаюсь безучастным к этим энергичным приготовлениям. От выпивки я отказываюсь: она помогает лишь на время, а потом становится еще хуже (это я уже проходил). Коллеги поглядывают на меня непонимающе, с неодобрением, однако я давно преодолел в себе боязнь не вписаться в компанию. В последнее же время для меня мнение обо мне окружающих – все равно что километровые столбики, мелькающие сейчас за окном.

Лишь однажды, свесив голову вниз, я окликаю маленького, размякшего от водки промывальщика:

– Мишка! А золото ты когда-нибудь мыл?

– Я?! – расплывается тот в улыбке – почти что от уха до уха. – Я бериллы намывал! И турмалины! А это посложнее, чем золото. У меня еще не было сезона, чтобы я чего-нибудь такого не намыл. Помню, на сопке Белой…