Золотая звезда - Страница 19
Беспокойство, однако, не проходило; оно началось со вчерашнего вечера, когда эта глупая девушка неожиданно спросила его о Краузе. Странно, что Андрей Андреевич вдруг вспомнил эту фамилию через тридцать пять лет...
– Вы нездоровы? – внезапно спросил Головина Шорин.
– Я? Нет, нисколько.
– Мне показалось, что у вас болит голова.
– Нет, у меня привычка массировать затылок. Склероз, знаете ли... Вообще же я чувствую себя хорошо в этом климате. Русского человека мороз красит. А сегодня знатный морозец. Градусов тридцать?
– Двадцать восемь... Да, это очень интересно то, что вы рассказали, – сказал неизвестный, – жалко только, что испытательный период немного затянулся, Густав Максимилианович...
Головин вдруг повернулся так резко, что под ним затрещал стул:
– Простите... Я ослышался... Как вы изволили сказать?
– Густав Максимилианович.
– Это... ошибка. Вы ошиблись!
– Нет, я не ошибся, – помолчав, сказал неизвестный, – я не мог ошибиться, Густав Максимилианович... Вы всегда были солидным инженером, даже когда служили у фирмы Эрлангер и носили фамилию. Краузе.
Наступила длительная пауза.
– Вам знакома фамилия Драут, военный атташе германского посольства в 1911-1914 годах в Петербурге?.. Полковник Эрнст Драут, известный в те времена специалист по артиллерийскому вооружению.
Тот, кого теперь называли Густавом Максимилиановичем Краузе, сидел, опустив голову, с посеревшим лицом и остановившимся взглядом.
– Ну, так... – почти шепотом произнёс он. – Всё это догадки, но где факты, где факты?
Неизвестный расстегнул пальто, блеснули пуговицы военного кителя. Он вынул из кармана пальто пожелтевшую от времени газету.
– Это – «Новое время», издававшееся Сувориным и закрытое после февральской революции. В декабре 1914 года в этой газете было напечатано нечто, касающееся вас, господин Краузе. Помните, Густав Максимилианович, вы подали всеподданнейшую просьбу о перемене фамилии, было это в самом начале войны, в августе 1914 года?
Ответа не последовало.
– В этом номере газеты напечатано: «Густаву Максимилиановичу Краузе высочайше разрешено впредь именоваться Георгием Ивановичем Головиным, по фамилии его отчима...» Впрочем, это – ваше личное дело, не правда ли?
Краузе нашёл в себе силы кивнуть головой.
– Но ваши давние отношения с военным атташе германского посольства полковником Драут в Петербурге, между 1911-1914 годами, это – уже дело, касающееся не только лично вас...
Подполковник Смирнов продолжал, не сводя глаз с Густава Краузе:
– Вы старый, матёрый волк, Густав Максимилианович... Вы шпионили в пользу Германии в конце 1916 года, вы были арестованы по подозрению в шпионаже и высланы в Сибирь, не поэтому ли вы называете себя сибиряком?.. В конце 1918 года вы появились в Москве под фамилией Головин, а после 1922 года возобновили сношения германским посольством, как старый и опытный шпион... Семья ваша находится в Риге, что вам отлично известно, историю с гибелью членов вашей семьи вы придумали, чтобы вызвать к себе сочувствие.
Смирнов взял со стола лежавший в папке документ.
– Вот рекомендация – вернее, рекомендательное письмо профессора Хлебникова. Письмо учёного с именем, который знает вас по работе, – солидная рекомендация, не правда ли?
Смирнов приблизил письмо Хлебникова к свету:
– Есть в этом документе одна деталь, которая заставляет нас рассматривать этот документ, как нечто усугубляющее ваше преступление. Характерная деталь. Профессор Хлебников, честнейший человек, щепетильный в такого рода вопросах, пишет абсолютно точно: «Инженер Головин известен мне по работе в 1927 и 1929 годах на Новоспасском заводе и в Москве...»
– Я хорошо работал... Никто не может сказать, что я плохо работал в те годы.
– Верю. Было бы глупо, если бы вы плохо работали. Вас бы уволили, и вы потеряли бы возможность верой и правдой служить вашим хозяевам в германском генеральном штабе. Итак, что вы делаете с рекомендательным письмом Хлебникова? Перед нами этот документ. К нашему изумлению, мы читаем: «Инженер Головин известен мне по работе в 1927-1939 годах на Новоспасском заводе и в Москве». Возьмите лупу или, лучше, увеличенный фотоснимок письма Хлебникова. На снимке ясно видно, что буква «и» между цифрами исчезла, вместо неё появилось тире, а «1929» превратилось в «1939», т.е. двойку вы превратили в тройку. Две довольно аккуратно сделанных подчистки, и получилось так, что профессор Хлебников знает вас по работе не больше не меньше, как 12 лет. Пока всё, Густав Краузе, мы с вами ещё увидимся... Встаньте! – сурово приказал подполковник и, толкнув рукой дверь, пропустил вперёд Густава Максимилиановича Краузе, 29 лет носившего маску русского инженера Головина.
Глава XXX
Из показаний Густава Краузе
«В сентябре 1941 года я выехал в командировку в город Плецк, где находилась в дачной местности моя семья. Приехав в Плецк, я не имел ни малейшего желания возвратиться в Москву, где прожил почти безвыездно с 1918 года. Я полагал, что мне придётся эвакуироваться из Москвы на восток, это меня не устраивало, так как в этом случае я бы не имел возможности встретиться со своими соотечественниками-немцами. В Плецке я дождался немцев, но получилось не то, что я ожидал, я очутился в лагере для военнопленных и гражданского населения, и мне нескоро удалось добиться того, чтобы меня выслушал кто-нибудь из старших офицеров германской армии. К тому же я заболел малярией и находился в тяжёлом состоянии. Мне удалось написать записку коменданту Плецка полковнику Шнапеку. Он понял, кто я, и приехал в лагерь. И тогда всё изменилось.
...Человек, с которым я имел свидание на вокзале, в Плецке, был в чине генерала войск СС, он беседовал со мной, и моя судьба была решена.
...По заданию, которое я получил от группенфюрера Глогау, мне надлежало отправиться в город Зауральск и связаться с неким Томашевичем, работавшим на заводе «Первое Мая». О том, как я с ним связался, вам известно.
...Раздумывая над тем, как я попался, я пришёл к такому заключению: у меня не было уверенности в моих поступках и действиях, у меня не было никакого желания работать, как это было в прежнюю войну. Стало гораздо труднее и опаснее работать, я не обладал нужным мужеством и смелостью, всё время боялся за свою жизнь. Был случай, когда мне удалось попасть в цех «К», и я мог бы взорвать цех ценой собственной жизни, но у меня не хватило на это мужества. Когда для меня стало ясно, что вы раскрыли то, что было 29 лет назад, что вы знаете мою настоящую фамилию, я пришёл к заключению, что молчать бесполезно...»
Глава XXXI
О чем не знал группенфюрер фон Мангейм
Когда наши домашние стратеги, отмечая на своих картах линию фронта, доходили до этого участка, то разочарованно говорили:
– А здесь – как два года назад...
Это была сущая правда. Два года стояли друг против друга наши дивизии и отборное гитлеровское войско. Не было продвижения войск в этих болотах, а если и было, то не более чем на 500 метров к востоку или западу. Нетерпеливые стратеги не знали, что война в этих болотах и топях – ни с чем не сравнимая война.
На этом участке фронта нельзя было рыть траншей и окопов, люди жили на плотах, на сваях и передвигались по деревянным мосткам. Передний край представлял невиданную картину. Офицер или боец, прибывшие сюда впервые, видели перед собой вал толщиной в полтора-два метра и проволоку на валу. Сквозь амбразуры в этом валу, а также из двухэтажных дзотов каждую минуту мог хлынуть ливень раскалённого свинца. Впереди залегали минные поля, открытые, простреливаемые площадки, проволочные заграждения, имевшие романтическое название «испанский всадник», проволочные заграждения, называемые «спираль Бруно», опять мины – на этот раз противотанковые – и, наконец, «ничья» земля. Местами рос бурьян, высотой в человеческий рост, здесь охотились снайперы, подползали к вражескому сторожевому охранению разведчики. Летом над болотами носились тучи комаров.