Золотая сетка - Страница 4

Образование педагогическое, в школе ни пять минут не проработала, из Кучинского горкома комсомола плавно перетекла в горком партии. Светская жизнь: субботники-воскресники, собрания-заседания, конференции-пленумы, с обязательными попойками и почти в обязанность вменяемыми флиртами. "Облико морале" от этого не страдал, поскольку все делалось в режиме шито-крыто, никакой информации вне тесного круга. Когда же вся партийно-комсомольская лавочка затрещала по швам, дама не без ловкости устроила себе фальшивую инвалидность и ушла на пенсию вместо того, чтобы остаться без работы. Впрочем, привычной суеты она лишиться не могла и продолжала изображать бурную деятельность в местном отделении зюгановской партии.

Не то, что она оставалась идейной коммунисткой. Она ею никогда не была. У нее мозгов не хватало не то что Маркса читать, даже "Историю партии". Но вполне хватало хитрости интриговать и держаться на плаву, и пользоваться всеми положенными благами и привилегиями.

Словом, теща моя была из тех женщин, кто ставит общественное выше личного, и дети ей были категорически противопоказаны. Да она себя и не обременяла мещанскими заботами и домашней рутиной.

Мужья ей тоже были для приличия. Поэтому один сбежал очень быстро. Другой, глядя на ее тирады, плутовато ухмылялся в рыжую бороду и хлопал себя по уху.

Мишаня, тесть, хорошо читал по губам и потому отличал разговор по хозяйству от политбесед на любую тему. Колькин папа был созерцатель и любитель слегка клюкнуть, резчик по дереву, прекрасный столяр и плотник, неплохой домохозяин при вечно отсутствующей жене. Очень хорошо всегда ладил с падчерицей, не давая мамаше пилить девчонку ни за что, просто потому что под руку подвернулась. Сына любил и, будучи вовсе не таким простаком, каким обожал себя показывать, понял, что отпустить ребенка с надежной сестренкой в тропики будет ему во благо.

Но о тесте подробнее потом. Он тоже играет в истории, которая еще не начиналась, роль большую и чрезвычайно положительную.

Родня, в общем, была сама по себе, а дела – сами по себе. Без лишней помпы, устроив свадьбу, мы принялись хлопотать насчет магазина. Дело оказалось весьма кляузным, и проканителились бы мы с ним долго. Но Мария представила мне вскоре старого друга (читай: бывшего любовника) своей матери по имени Абрам Моисеевич Штеренгорц, на вопрос о национальности отвечавший с развеселой улыбкой:

– Фг`анцуз!

У него были роскошные седые кудри, глаза в плутоватых морщинах и такой же меланхолический нос, как у меня. Лет французу было примерно шестьдесят пять, и большую часть из них он был исполкомовским работником. Знал всех и вся, ходы и выходы, к кому с чем пойти и кому сколько дать.

Первым делом почтенное дитя Израиля посоветовал мне "организовать" российский паспорт, сам взялся провернуть это дело и в фантастически короткий срок принес документ с орлом, в котором я числился как… Иван Атаульфович Гусман.

– Послушайте, – спросил я, – вы меня по национальности тоже французом записали?

Мария и Максим умирали со смеху: в графе "национальность" действительно было написано "еврей".

– Таки зря вы, детки,- укоризненно покачивал кудрями старый Абрам, – еврей, он и в Африке еврей, и в Перу тоже, да не обидятся твои, Ванюша, родители. Это же универсальная национальность! Записал бы я тебя перуанцем или потомком великого инки, к примеру, да каждая собака цеплялась бы: почему это ты российский гражданин, да чего тебе тут надо, да нет ли тут вражеских происков, да мало что!

Приметным быть хорошо, если ты артист. Но у нас разговорный жанр специфический, а чиновники склоны придираться к каждой букве. Не спорь, сынок: сахар белый! Ты это еще оценишь.

Ну, я не комплексовал ни по поводу нации, ни по поводу необрезанности новоявленного иудея, над чем потешались вволю все мои семейные. Дед Федор особенно поддразнивал Марию… Мы никому не говорили, что брак фиктивный. Знали об этом Максим и Колька. И те премудро помалкивали.

Для магазина там же в Кучино получили в аренду (опять-таки не без помощи Штеренгорца) помещение какой-то упраздненной за ненадобностью конторы: угол старого двухэтажного дома, помещения на первом и втором этажах, просторно и запущенно.

– Второй-то этаж зачем?

– Таки берите, детки, годится! Это же почти задаром!

Сумма взятки превышала сумму арендной платы в энное количество раз. Тут действовал закон обратной пропорциональности.

– Послушайте,- сказал Максим, обойдя верхнее комнаты, расположенные фонарем, – а может, нам здесь поселиться?

Идея показалась здравой, тем более все равно нужно было жилье. Из общежития нам с Максимом волей-неволей приходилось выселяться. Мария, скрывая от своих, что живет со мной врозь, приткнулась у какой-то подруги, и это тоже не могло тянуться долго. А мы были публикой неприхотливой, и то, что удобств поначалу было меньше минимума, никого не смутило. Тем более что стояло лето, и даже отсутствие двух-трех оконных рам не могло испортить настроения.

Закипела работа по отделке торгового помещения внизу: штукатуры-маляры, плотники-электрики, и все мы были заняты по уши и по уши измазаны в известке, краске и всякой дряни.

Наверху Мишаня, гугукая и урча, при помощи сына ладил рамы, сооружал из досок замечательно удобную мебель и приводил в божеский вид наше жилье.

Мария в шароварах, явно позаимствованных у бабушки, невозможного какого-то фасона блузе без рукавов стряпала на целую орду народа и была ослепительно хороша, о чем я никогда не забывал ей напомнить. И целовал в щечку, изображая примерного мужа, и с каждым разом процедура эта нравилась мне больше и больше. А потом однажды я поцеловал ее за ушком, и все, что мне за это было – быстрый взгляд из-под стрижиных крылышек. И взгляд этот не был недовольным.

Никому не будет интересно, если я стану подробно описывать три сумасшедшие недели. Все продирали глаза с солнцем, вечером падали от усталости с ног и забыли, как называются дни недели, потому что выходных не было все равно. Важно, что к концу этого сумасшествия на первом этаже организовался такой уютненький продуктовый магазинчик, сравнительно недорогой и укомплектованный всем, от жвачки и мороженого до водки и сигарет, под вывеской "Иван да Марья" (идея Абрама Моисеевича). А наверху о прежней конторе напоминал только дубовый паркет полов: там разместились четыре комнаты с мебелью из ольховых досок, кухня с электроплитой (поскольку газа не предусматривалось), и некоторые удобства. Ванны не было, только душ, но мы не придирались: есть где помыться, и ладно.

Перед открытием решили дать себе немного отдыха. Ездили купаться на озеро Тарелочка, жарили кур на вертеле и дурачились как могли. Вернулись домой поздно, и разбрелись по постелям. Но только я хотел гасить свет, как в дверь постучали, и вошла Мария.

Она переоделась в полосатое коротенькое платьице, ноги были босы, а в руках держала бутылку красного монахора из магазинных запасов, два стакана и яблоко.

– Иван, сегодня кончается наш медовый месяц. Ты не находишь, что это надо отметить?

Без церемоний подвинула меня и уселась на край кровати. Поставила стаканы на тумбочку, яблоко вручила мне и ловко вынимала пробку, орудуя складным ножичком и зажав бутылку между колен. Сама налила и подала стакан – деловито, почти буднично.

Скажете, заранее можно было догадаться, чем дело закончится? Я не был так уверен.

Я никогда не пользовался у женщин особым успехом и вообще оцениваю свои мужские данные как скромные среднестатистические.

Но мул меня в детстве кованым копытом не лягал.

Я принял стакан и сказал любимое присловье деда Федора, когда он поднимал очередную рюмочку:

– Есть предложение – нет возражений!

Поскольку в горле еще раньше пересохло, опрокинул стакан залпом.

– Дорогая моя, а вино-то горчит.

Удивилась, отхлебнула:

– Нет вроде бы… дешевка, конечно, но полусладкое. Так и написано.

– Мало ли что написано! Все равно горько, подсластить надо!