Золотая рыбка - Страница 8

Из дому Зохра меня не выпускала. Говорила, мол, так велел судья, чтобы я не якшалась с дурной компанией. Когда ей надо было куда-то выйти, она запирала меня в квартире на ключ и оставляла кипу белья, чтобы я гладила. Один раз я чуть-чуть подпалила воротник Абелевой рубашки, и Зохра в наказание прижгла мне утюгом руку. У меня слезы катились из глаз, но я изо всех сил стиснула зубы, чтобы не закричать. Мне не хватало воздуха, будто кто-то меня душил, еще немного — и я бы потеряла сознание. На моей руке до сих пор маленький белый треугольник — он теперь навсегда.

Я думала, что умру. Мне нечего было есть. Зохра варила рис для своей собачки, у нее была маленькая ши-тцу с длинной, белой чуть в желтизну шерстью. Рис она заливала куриным бульоном — и больше не давала мне ничего. Я ела меньше ее собачонки. Время от времени мне удавалось стянуть в кухне яблоко или персик. Страшно было даже подумать, что будет, если Зохра это заметит. Руки мои и ноги все были в синяках, так она лупила меня ремнем. Но мне до того хотелось есть, что я все равно таскала из буфета то сахар, то печенье, то фрукты.

Однажды Зохра пригласила к обеду гостей, своих знакомых французов по фамилии Делаэ. Она купила для них в Приморском супермаркете красивую гроздь черного винограда. Пока они ели закуски, я сидела на кухне и отщипывала виноградину за виноградиной. Вскоре оказалось, что я съела все ягоды снизу. Тогда, чтобы не сразу заметили мою проделку, я напихала под гроздь бумажных катышков: так в тарелке она казалась целой. Я знала, что рано или поздно все обнаружится, но мне уже было наплевать. Виноградины таяли во рту, они были сладкие и душистые, как мед.

В конце обеда я принесла виноград, и тут гости попросили, чтобы я осталась. «Ваша маленькая протеже», — говорили они Зохре.

Зохра перед ними стелилась вовсю. Она велела мне снять обноски и надеть голубое платье с белым воротничком, которое осталось еще с тех времен, когда я жила у Лаллы Асмы. Оно оказалось мне коротковато и узко, но Зохра не стала застегивать молнию, а сверху повязала фартучек. И потом, я у нее сильно похудела.

— Она очаровательна, просто прелесть! За вас можно порадоваться.

Французы показались мне очень славными. У месье Делаэ были ясные голубые глаза, они так и сияли на загорелом лице. А у мадам, блондинки, кожа была красноватая, но выглядела она совсем молодо. Мне очень хотелось попросить их забрать меня отсюда, взять к себе, но я не знала, как и сказать. Вот если бы они прочли в моих глазах, что мне худо, и сами все поняли!

Конечно, когда приступили к десерту, Зохра увидела объеденную снизу гроздь и бумажные катышки. Она громко окликнула меня. Веточки без ягод стояли дыбом, словно волосы. Казалось, грозди и той стыдно.

— Не браните ее. Это же ребенок, разве мы все не делали чего-нибудь подобного, когда были детьми? — сказала мадам Делаэ. Ее муж от души смеялся, а Абель кривил губы в улыбке. Зохра даже притворяться не стала, будто ей смешно, она метнула на меня злобный взгляд, а когда гости ушли, достала ремень с тяжелой медной пряжкой. «3 каждую ягоду! Шума!» И избила меня до крови.

Благодаря этим французам я смогла выйти из дому. Мадам Делаэ позвонила Зохре: «Послушайте, милая, вы бы не одолжили мне вашу маленькую протеже, вы же знаете, я не справляюсь одна по дому, а она бы подзаработала себе на конфеты».

Сначала Зохра под разными предлогами отнекивалась, но мадам Делаэ попеняла ей: «Надеюсь, вы не держите ее взаперти?» Тут Зохра испугалась: хоть и сказано было вроде как в шутку, ей почудилась угроза, и она стала меня отпускать. Раз в неделю, потом два.

Супруги Делаэ снимали красивый домик в Приморском квартале. Фирма Абеля его отремонтировала и заново покрасила. Место было тихое, вокруг — сад с апельсиновыми и лимонными деревьями за изгородью из олеандров. И птицы, много птиц. Там я чувствовала себя спокойно, казалось, будто я вернулась в детство, когда всем миром для меня был белый дворик дома Лаллы Асмы в милля.

Жюльетта Делаэ меня не обижала. Когда я приходила, около двух, она поила меня чаем и угощала печеньем из красивой красной жестяной коробки. Видя, как я набрасываюсь на это сухое печенье, наверняка догадывалась, что я недоедаю у Зохры. Думаю, она знала о моем прошлом, но говорить о нем не говорила. Когда я вытирала пыль в ее спальне, она все свои украшения оставляла на виду на комоде, и серебряные чашечки, полные монеток, тоже. После моей уборки мадам Делаэ пересчитывала монетки, и по ее веселому голосу я понимала, что она довольна: все были на месте. Но пока она это делала, я успевала в прихожей пошарить в карманах висевшего на вешалке пиджака ее мужа.

Месье Делаэ был почти старик, с большим носом и в очках, за которыми его голубые глаза казались больше. Он всегда хорошо одевался, носил серый костюм-тройку с маленьким красным кругляшом в петлице и до блеска начищенные черные кожаные туфли. Когда-то он был большим человеком, то ли послом, то ли министром, не помню. Я робела перед ним, он называл меня «малыш», а иногда «мадемуазель». Никто никогда не обращался ко мне так. Он говорил мне «ты», но ни разу не дал ни конфет, ни денег. У него была страсть — фотографировать. Фотографии висели в доме повсюду — в коридорах, в гостиной, в спальнях, даже в туалете.

Как-то раз он позвал меня в свою студию. Маленький флигель без окон в глубине сада, наверно раньше служил гаражом, а месье Делаэ его переоборудовал. Там он проявлял и печатал свои фотографии.

Что меня удивило в студии — снимки его жены, развешенные по стенам. Старые снимки, она них была совсем молоденькая. На одних — раздетая, с цветами в белокурых волосах, на других — в купальнике, на пляже. Это было не в нашей стране, на каком-то далеком острове, я разглядела пальмы, белый песок, бирюзовое море. Месье говорил мне названия, не помню, кажется, Манурева или что-то в этом роде. А еще на стене висел странная штуковина, кожаная, черная, с медным гвоздиками, я сначала решила, что это оружие, рогатка, а может, намордник. Потом, всмотревшись в фотографии, я удивилась, обнаружив, что эта штука, которую он повесил здесь, словно трофей, прикрывала срам мадам Делаэ.

Я не раз видела голых женщин — в бане, когда ходила туда с Тагадирт, или когда Айша, Фатима и другие разгуливали в чем мать родила по свои комнатам. Но мне почему-то стыдно было смотреть на те фотографии, где мадам Делаэ снялась без всякой одежды. На одной, черно-белой, она лежала совершенно голая на террасе под ярким солнцем, и лобок, выделявшийся большим треугольным пятном внизу ее живота, казался особенно черным по сравнению со светлыми волосами. Месье Делаэ смотрел из-под очков, чуть-чуть улыбаясь. Я подумала, что он тоже меня вроде как испытывает, и не подала виду, что мне стыдно. Я так хотела им понравиться!

Потом я еще не раз приходила в студию. Месье Делаэ объяснял мне, как печатать фотографии, показывал ванночки с реактивами, учил брать пинцетом готовый снимок и прищепкой прикреплять его к натянутой веревке, чтобы просох. Мне нравилось смотреть, как проступает на бумаге лицо, медленно, постепенно темнея. Там были женские лица, детские, уличные сценки. И девушки в странных позах, платья расстегнуты, спущены с плеч, волосы растрепаны.

Месье Делаэ твердил, что я умница и у меня способности к фотографии. Он и мадам Делаэ говорил обо мне с воодушевлением: мол, меня надо послать учиться в какую-нибудь лабораторию, где я получу профессию. А я смотрела на эту женщину, такую изысканную, и гнала из головы кусочек черной кожи с гвоздиками, висевший в студии. Думала: ну и что, ничего такого, повесили на стену и забыли, как вешают мимоходом шляпу.

Однажды — это было в начале лета, стояла сильная жара — я, как обычно, закончив дела по дому, пошла печатать фотографии. Месье Делаэ работал в одной рубашке, его пиджак висел на плечиках. Красный свет не горел. «Сегодня я хочу тебя пофотографировать», — сказал он мне. Он смотрел на меня как-то странно. И говорил так, будто это дело решенное. А я совсем не хотела, чтобы меня фотографировали. Мне это никогда не нравилось. Я запомнила, как Лалла Асма говорила, что фотографировать — нехорошо, это у тебя лицо отнимают.