Золотая нить Дао - Страница 6

– Времени для постигающего боевое искусство нет, – заявил кореец. – Оно – твоя жизнь.

– Я с этим не согласен. Зачем тратить время на всякую ерунду? Мне хочется заниматься лишь полезными вещами.

– Это не ерунда, – возразил Грозовая туча. – Это твое сознание. Человек, который не мыслит, не может запоминать. Человек, который не запоминает, не может учиться. Человек, который не может учиться, не может мыслить. Следовательно, ты – обезьяна.

Я не обиделся на это слово, поскольку меня заворожила причудливая логическая цепочка, выстроенная моим собеседником.

Увидев, что я не реагирую на оскорбление, кореец произнес с издевательски-детскими интонациями:

– Большая-большая обезьяна!

Чувствуя подвох и понимая, что он хочет меня раздразнить и вывести из равновесия, я улыбнулся и сказал:

– А ты – маленькая обезьяна-туча.

– Вот за это я тебя и полюбил! – радостно воскликнул кореец и, неожиданно бросившись ко мне, принялся воодушевленно обнимать и целовать меня, от чего меня чуть не стошнило – слишком уж ярко всплывал в памяти образ засунутой в рот руки и длиннющей струи блевотины.

Осторожно высвободившись из его страстных объятий, я спросил:

– Почему же ты меня полюбил?

– Поскольку в тебе есть образ.

– Какой образ?

– Ну, ты все равно этого не поймешь, ты же еще европеец.

– По-моему, я останусь им по гроб жизни, – засмеялся я.

– Хватит о грустном, – отрезал кореец. – Пойдем, я покажу тебе свое искусство. Я увидел это место.

За разговорами мы миновали несколько перекрестков, и Грозовая туча указал мне на переулок, в котором находилась бывшая тюрьма с заложенными ракушечником окнами, что придавало ей сходство с полуразрушенной средневековой крепостью. Нас окружали глухие стены, какие-то задворки.

Кореец подвел меня к тюремной стене, я взглянул на него, и мне показалось, что я вижу перед собой совершенно другого человека.

Время пролетело как-то незаметно, и вечер сменился ночью, озаренной яркой сияющей луной. На улицах почти не было людей. Вдали спешил по своим делам какой-то прохожий. Кореец следил за ним одними глазами, не поворачивая головы до тех пор, пока он не скрылся за углом, а потом посмотрел на меня, став неожиданно серьезным и отчужденным.

Каким-то изменившимся, хриплым и надтреснутым голосом, в котором совершенно не чувствовалось акцента, он сказал:

– Только не бойся, только не пугайся, только ничего не пугайся, пожалуйста.

Голос показался мне замогильным.

Я был настолько ошеломлен изменениями, происшедшими с Грозовой тучей, и самой ситуацией, что как-то не обратил внимания на исчезновение акцента и вспомнил об этом только впоследствии, примерно через два года, когда Ли заговорил со мной на чистейшем русском языке и сказал:

– Сегодня я говорю с тобой без акцента, поскольку ты научился слушать меня, ведь именно акцент заставлял тебя внимательно прислушиваться к тому, что я говорю. Теперь я могу разговаривать с тобой как с равным. Наконец-то, мой маленький брат, ты стал большим братом.

Но это случилось потом, а тогда я ошеломленно наблюдал какую-то невероятно торжественную перемену в его осанке, в его позе, в его взгляде. Мне показалось, что он вырос. Его костюм, который выглядел таким грязным и отвратительным днем, совершенно преобразился ночью, образовав единое целое с этим непредсказуемым человеком. Исчезли мелкие детали, и осталось только общее впечатление от фигуры, облитой лунным светом, неожиданно ярким для осени.

Мои чувства были настолько обострены, что я ощущал трепетание воздуха, которое можно было сравнить с предгрозовым состоянием, когда атмосфера кажется вязкой и наэлектризованной. Казалось, воздух застыл вокруг меня густой неподвижной массой, которую ощущаешь лишь когда движешься в ней.

Это необычное состояние, вероятно, подготовило меня к тому, что случилось дальше.

– Ничему не удивляйся, – снова заговорил кореец. – Стой там, где стоишь. Не сходи с этого места.

Пока он это говорил, руки и ноги у него как будто свело судорогой, и они приняли неестественное положение, странным образом вывернувшись внутрь. Лицо его преобразилось и в полутьме, при свете луны, стало необыкновенно бледным. Из человека он на глазах превращался в нечто, описанию не поддающееся. Из горла корейца вырвался низкий шипящий звук, переходящий в пронзительный визг и затем в едва уловимый свист. Звук странным образом воздействовал на меня.

Я качнулся в сторону, ухватился двумя руками за стену и начал сползать вниз. Было такое впечатление, что кто-то схватил мои внутренности одной рукой, а мозг – другой и пытается вырвать их из меня, причем мозг стремился вверх, а внутренности падали вниз. Веки налились свинцовой тяжестью. Меня вырвало.

Огромным усилием воли я заставил себя посмотреть на Ли. Как раз в этот момент его тело, как будто выпущенное из катапульты, с силой рванулось вверх, перевернулось вокруг своей оси и ударилось о стену на высоте более двух метров. Ли падал вниз головой, но в первое же мгновение столкновения с землей, непостижимым образом оттолкнувшись плечами от булыжной мостовой, он снова взмыл вверх. Каскад поворотов, прыжков, двойных и тройных сальто слился в моем сознании в один хаотический рисунок, до сих пор пламенем бушующий в моей памяти. Неистовая какофония полетов, казалось, длилась вечно. На самом деле прошло всего несколько секунд. Я уже мог дышать более свободно. Руки дрожали. Лоб покрылся испариной.

Закончивший свои упражнения кореец снова превратился в обыкновенного человека. Приводя меня в чувство, он ногтем больно надавил мне на точку под носом и, резко наклонившись, через одежду сильно укусил мой живот примерно на расстоянии ладони выше пупка.

От резкой боли я пришел в себя и схватил его за уши, пытаясь оттолкнуть от себя его голову. Уши корейца оказались на удивление мягкими. Они растягивались, словно эластичная резина. Это ощущение невероятных ушей после всего увиденного волной ударило мне в мозг. Я захотел о чем-то его спросить, не понимая до конца, о чем именно, но не смог выдавить из себя ни звука.

Грозовая туча с усмешкой взглянул на меня и с сильным акцентом произнес:

– Нет, я не инопланетянин, и не надо на меня так смотреть.

От этих слов, я, казалось, онемел навеки.

Он сказал:

– Посиди, посиди.

Я сидел на асфальте, привалившись спиной к стене и вытянув ноги рядом с лужицей собственной рвоты. Ее резкий запах, подобно нашатырному спирту, приводил меня в сознание, но, как ни странно, он не был мне противен. Я словно находился в другом измерении, где отсутствовали нормальные человеческие реакции и ощущения.

Грозовая туча застыл на корточках напротив меня, опираясь на всю ступню, как это делают заключенные или разведчики, когда они не могут сесть на холодную землю. Он сидел, склонив голову, вытянув и перекрестив руки и опираясь на согнутые колени. Казалось, что он уснул.

Мне до сих пор вспоминается эта сюрреалистическая картина пустынной улицы, залитой лунным светом, стена, застывшая фигура азиата, чувство отрешенности и остановившегося времени.

Не знаю, сколько времени мы просидели молча, пока тишину не нарушило кошачье мяуканье. Две бродячие кошки с воплями выскочили из подворотни, явно что-то не поделив между собой, и разбежались в стороны, предварительно наградив друг друга парочкой оплеух.

Кореец поднял голову, неожиданно мяукнул противным гнусавым голосом и вытянул вперед палец, указывая на одну из кошек. Кошка присела, повернула голову и замерла, глядя на него в каком-то напряженном ожидании. Кореец пошевелил пальцем. Кошка, переставив одну из передних лапок накрест с другой, вдруг опрокинулась на спину, перевернулась, лежа повела головой и попыталась отряхнуться.

Кореец убрал палец. Ошалевшая кошка резко вскочила, помчалась вдоль по улице, метнулась к стене и, разбежавшись, в несколько прыжков перемахнула через нее.

Тогда я даже не понял, что произошло. Я просто тупо созерцал происходящее, и тот факт, что азиат мог влиять на поведение животных, меня ничуть не поразил.