Золотая чаша - Страница 39

— Вы изменились, — сказала она. — Какой — то свет в вас угас. Что за страх овладел вами?

— Не знаю.

— Мне сказали, что вы убили своего друга. Вас гнетет это?

— Я его убил.

— И теперь оплакиваете. — Быть может. Не знаю. Мне кажется, я оплакиваю что — то другое, что — то, что умерло. Возможно, он был моей неотъемлемой частью, и с ее гибелью я остался получеловеком. Нынче я был словно связанный раб на белой мраморной плите, а вокруг толпились вивисекторы. Меня считали здоровым рабом, но скальпели обнаружили, что я страдаю болезнью, название которой — заурядность.

— Мне жаль.

— Вам жаль? Почему вам жаль?

— По — моему, мне жаль вашего погасшего света. Мне жаль, потому что храбрый беспощадный ребенок в вас умер — хвастливый ребенок смеялся надо всем и верил, что его смех сотрясает престол господень, доверчивый ребенок, милостиво позволявший миру сопровождать его в полете через космические бездны. Этот ребенок умер, и мне жаль. Теперь я бы пошла с вами, если бы думала, что его еще можно согреть и оживить.

— Странно, — сказал Генри. — Два дня назад я строил планы, как вырву целый континент из тисков установленного порядка и увенчаю литой из золота столицей — для вас. В уме я сотворил для вас империю и обдумывал, какую диадему возложу на вашу голову. А теперь я еле помню того, кого занимали все эти мысли. Он для меня — таинственный незнакомец на неустойчивом шаре. А вы… мне с вами только чуть неловко. Я больше вас не боюсь, я больше вас не хочу. Меня томит тоска по черным горам моей родины, по речи моих земляков. Мне хотелось бы сидеть на широкой веранде и слушать рассуждения старика, которого я когда — то знавал. Оказывается, я устал от кровопролитий и жадной погони за целями, которые тут же меняются, за всем тем, что в моих руках сразу утрачивает былую цену. Это страшно! — вскричал он. — Я больше ничего не хочу. Желания больше не горят во мне, все мои страсти — сухой шелестящий прах. И мне осталась лишь смутная потребность в покое — и в досуге, чтобы размышлять в поисках постижения непостижимого.

— Больше вам уже не брать золотых чаш, — сказала она. — Больше не превращать тщеславные грезы в никчемные завоевания. Мне жаль вас, капитан Морган. И вы ошиблись — раб был действительно болен, но болезнь вы назвали неверно. Грехи же ваши, я полагаю, огромны Все люди, ломающие решетки заурядности, творят ужасающие грехи. Я буду молить за вас Пресвятую Деву и Она станет вашим ходатаем перед Небесным Престолом Но что делать мне?

— Полагаю, вы вернетесь к мужу.

— Да, вернусь. Вы сделали из меня старуху, сеньор. Вы рассеяли грезы, на которых воспарял мой свинцовы дух. И я задаю себе вопрос: не начнете ли вы в грядущие годы винить меня в смерти своего друга?

Генри багрово покраснел. — Я уже сейчас ловлю себя на этом, — сказал он. — Лгать дальше кажется бессмысленным: вот еще одно доказательство, что юность во мне умерла. А теперь прощайте, Исобель. Я хотел бы любить вас сейчас так, как, мнилось мне, я любил вас еще вчера. Возвращайтесь в надушенные руки своего мужа.

Она улыбнулась и возвела глаза к святому образу на стене.

— Да будет мир с вами, милый дурак, — прошептала она. — Ах, я тоже утратила свою юность. Я стара… стара… потому что не могу утешить себя мыслью о том, чего вы лишились.

— Но что во мне может стоить такого количества золота? — не отступала она. — Мои плечи, как вам кажется? Мои волосы? Или то, что я воплощаю в себе тщеславие моего мужа?

— Не знаю, — сказал Генри. — Вместе с моей переоценкой изменилась вся шкала стоимости чувств и людей. Если бы я назначил выкуп сегодня, возможно, вы не были бы польщены.

— Вы так сильно ненавидите меня, капитан Морган?

— Нет, никакой ненависти я к вам не испытываю, но вы одна из звезд на моем небосклоне, которые все оказались метеорами.

— Это нелюбезно, сударь. Еще и недели не прошло с того дня, когда вы говорили совсем другое! — сказала она ядовито.

— Да. Это нелюбезно. Мне кажется, с этих пор любезен я буду только ради денег и своего возвышения. Прежде я старался быть любезным, так же как и доблестным, во имя одной лишь чистой радости сущего. Видите ли, я был честен с собою раньше, и я честен с собой теперь. Но эти две честности противоположны друг другу.

— Вас томит горечь.

— Нет. Я даже горечи не испытываю. Во мне больше не осталось того, чем питается горечь.

— Я сейчас уеду, — сказала она тихо и жалобно. — Вам больше нечего сказать про меня? И нечего попросить у меня?

— Нечего, — ответил он и принялся вновь строить золотые башенки.

С улицы вошел парламентер, который от радости, что все позади, порядком напился. Стараясь сохранить равновесие, он осторожно поклонился Исобель, а потом Генри Моргану.

— Нам пора отправляться, сеньор, — объявил он громогласно. — Дорога предстоит длинная.

Подведя Исобель к белой кобыле, он помог ей сесть в седло, и по его сигналу кавалькада тронулась в обратный путь. Исобель оглянулась. Видимо, она заразилась от Генри Моргана его настроением — на губах у нее играла недоуменная улыбка. Но тут же она наклонилась к шее кобылы и принялась тщательно рассматривать белую гриву.

Парламентер задержался в дверях рядом с Генри. Они оба смотрели на удаляющуюся вереницу всадников. Солнце вспыхивало на солдатских панцирях, и белая кобыла в середине живой изгибающейся цепи казалась жемчужиной в серебряной оправе.

Парламентер положил руку Генри на плечо.

— Мы умеем понимать друг друга, мы — мужи, вершащие важные дела, — произнес он заплетающимся языком. Мы же не дети, чтобы играть в секреты. Мы ведь мужчины, храбрые и сильные. И можем довериться друг другу. Если желаете, сеньор, то откройте мне заветную тайну сердца.

Генри стряхнул его руку с плеча.

— Мне нечего вам открывать, — сказал он резко.

— А — а! Ну, так я вам кое — что открою. Быть может, вас удивляет, почему муж этой женщины не отказался эаплатить за нее такие огромные деньги. Она ведь всего лишь женщина, скажете вы. И есть много женщин, которых можно купить куда дешевле, иных так за один — два реала. Ее муж глупец, скажете вы. Но я не желаю, чтобы вы думали так о моем патроне. Он не дурак. Я объясню вам, в чем тут дело. Ее дед еще жив, а ему в Перу принадлежат десять серебряных рудников и пятьдесят лиг плодородной земли. Донья Исобель — единственная наследница. И если бы ее убили, или увезли… Но вы же понимаете, сеньор… Фр — р — р! Все богатство отходит королю! — Он засмеялся логичности своих рассуждений. — Мы понимаем друг друга, сеньор. У нас крепкие головы, а не хрупкие головенки цыплят. Двадцать тысяч дублонов… Что такое двадцать тысяч дублонов против десяти серебряных рудников? О, да! Мы поднимаем друг друга, мы — мужи, вершащие важные дела.

Он вскарабкался в седло и дернул поводья, все еще хохоча. Генри Морган увидел, как он догнал кавалькаду и в колыхающейся серебряной оправе рядом с жемчужиной заалел рубин.

Капитан Морган вернулся к сокровищу. Он сел на пол и зачерпнул полные пригоршни монет.

«Самая человечная из человеческих черт — это непостоянство, — думал он. — И постигая это, человек испытывает сильное потрясение, почти такое же сильное, как от сознания своей человечности. И почему мы должны узнавать это напоследок? Среди сумасшедших нелепостей жизни, ее напыщенно — высокопарных глупостей я хотя бы находил надежный якорь в самом себе. Что значили бесхребетные колебания и метания других людей, если я верил в собственную несгибаемую неизменность? И вот теперь я гляжу на растрепанный обрывок каната, а мой якорь исчез безвозвратно. Мне неизвестно, был ли канат перерезан, или сам мало — помалу перетерся, но мой якорь исчез безвозвратно. И я плыву, плыву, плыву вокруг острова, на котором нет железа! — Он задумчиво пропустил между пальцами несколько золотых. — Но, быть может, вот этот металл послужит мне железом, чтобы выковать новый якорь. Он тверд и тяжел. Цену его, правда, немного колеблют экономические течения, но, во всяком случае, у него есть назначелие, причем строго одно. В нем — абсолютный залог безопасности. Да, пожалуй, вот он — единственный истинный якорь, единственный, на который можно положиться безусловно. Его лапы надежно закрепляются в благополучии и безопасности. А именно благополучие и безопасность, как ни странно, влекут меня теперь!»