Зодчие. Скитания - Страница 2

Разговор не завязывался. Мужики вздыхали, почесывались, зевали. Начал хозяин:

– Отец Авраам грозился завтрашний день на село приехать – оброк добирать!

– Оброк? – испугался Ляпун. – Мы же сполна внесли, всё по уставной грамоте![1] – Старик, разговаривая, размахивал правой рукой; слушая, прикладывал руку трубочкой к уху. Ему повредил слух монастырский приказчик, ударив палкой по голове за дерзкое слово.

– Говорят, в деньгах нужда, – пояснил Илья. – Приедут с тиуном…[2]

– Тьфу! – злобно отплюнулся Ляпун. – Бездонную кадку не нальешь!

– А не платить? – спросил Тишка, пощипывая молоденькую рыжую бородку; он к ней не привык и всегда удивлялся, нащупав на подбородке кудрявые волосы.

– Хочешь, чтобы разорили, не плати! – сказал Илья.

– Можно, чай, к наместнику. Не по окладу, мол, требуют!

– «К наместнику»… Молчи, когда бог убил! – рассердился Ляпун. – Кто наместнику поминков[3] больше даст – ты али игумен?[4] То-то и оно!

Разговор прервался. Мужики вспоминали прошлое, те события, которые поставили их, бывших псковских горожан, под власть монахов Спасо-Мирожского монастыря.

От взрослых Андрюша Ильин не раз слышал историю о том, как потерял свою вольность Псков.

Началось это лет тридцать назад. По старинному договору с великими князьями в Пскове сидел московский наместник, но власть его была не велика. Городом правили выборные посадники, а важные дела решало вече, сходившееся по звону большого колокола.

С шумом и криком, иногда с кровопролитным боем решались вопросы, предлагаемые вечу. Но за народными толпами, сходившимися стенка на стенку, незримо стояли посадники, бояре, богатые купцы.

Дела вершились не по справедливости, а в пользу наиболее сильного, кто подкупами и посулами сумел сколотить себе самую большую партию.

Раздоры и несогласия знатных ослабляли город и могли оставить его беззащитным перед врагом.

Великий князь московский Василий III, дальновидный собиратель земли русской и умелый строитель государства, с тревогой смотрел на псковские порядки. Псковщина граничила с землями Ливонского ордена. Псы-рыцари то и дело нападали на русские владения, жгли, грабили, уводили в плен.

В последний раз немцы появились под стенами Пскова в 1501 году – при отце Василия, Иване III. Ливонский магистр Вальтер фон Плеттенберг привел пятнадцатитысячное войско. Псковитяне сами сожгли посады, расположенные за городскими стенами, и храбро отбивались от неприятеля, пока не подоспели на выручку московские воеводы Данила Щеня и Василий Шуйский.

Война окончилась бегством немцев в Ливонию. Но они могли снова нагрянуть. И если им удастся захватить Псков – это будет страшная угроза Московскому государству.

В 1509 году великий князь послал в Псков нового наместника – князя Ивана Михайловича из рода Репниных-Оболенских, человека сурового и немилостивого. У псковских посадников, бояр и богатых гостей[5] начались нелады с новым наместником, в Москву полетели жалобы.

Василий Иванович приехал в Новгород в самом начале 1510 года и приказал недовольным псковитянам явиться к нему – получить ответ на жалобы.

В праздник крещения, 6 января, собрались посадники, бояре и богатые гости в митрополичьей палате, а сотни младших людей стояли на морозе с непокрытой головой. Непокорный Псков ждал решения своей участи.

Московские бояре вошли в палату величавой поступью.

Прозвучали страшные для псковитян слова:

«Пойманы есте богом и великим государем…»[6]

Псковитяне опустились на колени и выслушали приговор Москвы:

«Вечу не быть; вечевой колокол снять и отвезти в Москву, к его старшему брату – вечевому колоколу Великого Новгорода; во Пскове будут сидеть два государевых наместника и решать все дела… И коли вы не покоритесь, много прольется псковской крови…»

В числе младших людей, посланных в Новгород от псковского простого народа, стоял на митрополичьем дворе и дед Андрюши – Семен, Афимьин отец. Старик часто рассказывал внуку о былых днях.

Псковитяне покорились: Пскову ли выстоять против могучей Москвы!

Этим не кончилось. Опасаясь, что против Москвы начнутся козни, Василий Иванович приказал: триста знатных семей расселить по другим землям; на их месте посадить московских дворян и раздать им поместья изгнанных. И из Среднего Города, раскинувшегося между реками Великой и Псковой и окруженного каменной стеной, были выселены тысячи псковитян.

Москвичи переехали на житье в Псков. А в Москве, близ Сретенки,[7] возник целый поселок под прозванием «Псковичи». Князь Василий III «подавал им дворы по Устретенской улице, всю улицу дал за Устретеньем», – говорит летопись.

Родители Ильи Большого и Афимьи тоже лишились своих домиков в Среднем Городе; они, как и многие, не захотели уходить от родных мест и поселились в сельце Выбутино на берегу реки Великой, у последнего ее порога. Но земля здесь принадлежала древнему Спасо-Мирожскому монастырю, и вольные горожане попали в монастырскую кабалу.

Псковитяне жалели о потере самостоятельности родного города, но понимали, что без присоединения к Москве Псков мог попасть под пяту ливонских рыцарей и это было бы рабством. Лучше уж жизнь, хоть и трудная, под владычеством Москвы. Таких убеждений держались и старик. Семен и зять его Илья Большой…

Раздались новые удары в дверь. Вошел староста Егор Дубов, грузный, медлительный, с неподвижным, точно высеченным из камня лицом.

Из вежливости помолчали. Егор спросил:

– Об чем речь, православные?

Узнав, что из монастыря приедут за добавочным оброком, он молвил:

– А ведь боярским людям вроде полегчае…

– Славны бубны за горами! – насмешливо отозвался Илья.

– Нет, не говори! – оживился Егор. – Коли перечесть, что я в монастырь перетаскал с Петрова дня…[8] и, боже мой! Туш говяжьих две, – староста загнул палец, – уток два десятка, – он загнул второй палец, – курей три дюжины, кабанчиков два, яиц поболе четырех сотен, меду шесть пудов…

– У меня бычка годовалого отняли! – пожаловался Тишка Верховой.

– … масла овсяного девять кадок, – продолжал Егор, загибая пальцы уже на другой руке, – чесноку вязок без счету…

– Вот жрут, дармоеды проклятые! – озлобился Ляпун.

– Это с нашего села, а сколько у них окромя деревень! Диво, братцы, – покачал седой головой Егор Дубов: – полсотни монахов, а какую власть над людьми забрали!

– Им так за святую жизнь положено, – усмехнулся Илья.

Мужики дружно захохотали.

Андрюша смотрел вниз серьезными, неулыбчивыми глазами. Мальчик удивлялся, что мужики ругают монахов. Он видел иноков в церкви; они казались тихими и благостными, как праведники на иконах.

«Не боятся, что бог накажет…» – со страхом подумал Андрюша про вольнодумцев-взрослых.

– Нет, как ни говори, – проворчал Ляпун, относя руку от уха, – а в старое время, в вольном Пскове, не в пример лучше жилось…

– Ты бы вспомнил сотворение мира! – непочтительно фыркнул Тишка и осекся под строгими взорами старших.

– А еще бы не лучше! – согласился с Ляпуном Егор Дубов. – Одно то взять, как нас монастырь год от году утесняет, свои старые грамоты рушит. Бобровые ловы от нас оттягали – раз! Рыбные тоже – два!

Он снова пустил в ход корявые толстые пальцы. Трудная должность выборного старосты приучила Егора вести всему счет; и хоть мужик не знал грамоты, но цепкая память и зарубки на деревянных бирках помогали ему без ошибок собирать оброки и рассчитываться с тиуном.

Выбутинцы любили угрюмого, неповоротливого Егора за честность, за то, что, не ослабевая духом, нес он мирскую тяготу и при всякой провинности односельчан первый скидал портки и ложился под розги.