Знаю только я - Страница 10

6. Самолет в Ленинград. Папка. В одном отделе пьеса «Живой» — главная роль, с репетиции главной роли я лечу на съемку главной роли — гордость распирает грудную клетку… но я боюсь.

7. Решил переложить на машинку «Триптих», кое-где раздаются голоса, что самая удачная — первая часть.

8. Я люблю Зайчика, и мне дорог мой дом. Я не хочу отсюда ни в какое царство.

4 декабря

В монахе произошла потеря святости, музыки сочинения, потеря характера, появилась жлобская, сильная циничная интонация — убрать и вернуться к первой редакции.

Теперь. В репетициях «Живого» ни в коем случае не зажиматься, не унывать, не попадать под давление, каблук режиссера, лучше меня Кузькина все равно никто не сыграет, от этого во всякую минуту проявлять уверенность и легкость, радость общения с текстом, пусть иной раз и внешнюю, ничего. И работать, работать.

По поводу Женьки Высоцкий сказал мне много приятных слов: «Ты многое играешь хорошо. И вообще, это будет для тебя событие». Так что — вперед, зазнавшимся, ловким, работающим за троих.

Вечер. Печатаю «Триптих». Бегу на «Антимиры». Репетиция — можно сказать. С Богом!

7 декабря

Репетиция «Кузькина». Забавно, куда-то все двинется, еще на месте всё, выискивают штампы, приспосабливаются — раскусить, спорят, выясняют. Правильно, а я слушаю и ничего не понимаю. Как всегда, решают дело самые примитивные штуки — тон, качество темпераментов, язык, походка, даже мимика, глаза и т. д. Но и впрямую вопрос встал о моей писательской деятельности: что сейчас начинать или, может, чего продолжить.

8 декабря

Обед. С Кузькиным я еще намучаюсь — это точно. Пока ощущение такое, что все мешают. По дороге, в метро — все получается, начинаю читать — слышу, вру. Но не надо торопиться, заталмуживать текст, свежесть уйдет, тогда не сыграешь.

11 декабря

Кузькин пока не идет — Любимов мало доволен, если не сказать более, — но я не отчаиваюсь пока, т. к. внутри нахожу все чаще точность характера и интонации и т. д. Наружу пока выходит мало, но я не тороплюсь, расстраиваюсь, конечно, несколько зажат, снова по той же причине — когда не выходит, Любимов объясняет с такой интонацией, как будто «ты уж совсем дошел, и ничего не получается, и не работаешь дома, и не увлекаешься», воспринимает как личное оскорбление, оттого шоры появляются, нет спокойствия, а стремление сразу достичь результата и доказать состоятельность. Это в корне неверно. Доказывать никому ничего не надо, надо работать и создавать атмосферу, в которой легко ошибаться, «артист на репетиции имеет право быть бездарным» — заповедь М. Чехова.

А режиссеры, понуждающие к результату, не достойны актерского расстройства, так что не будем расстраиваться, а будем работать.

Хроника.

1. Были в гостях Анхель и Высоцкий с Люсей. Анхель читал сценарий, ночевал, сидели с ним до 6 утра, вспоминали курс, я ему рассказывал, что знал о ком.

2. «Запахи» лежат на столе. Думаю, сегодня даже начал кое-что писать. Плохо, но для начала, для черновой работы сойдет. Важно начать.

3. Собираюсь завтра отбыть в Ленинград. Жалко, на один день.

Опять спешка и т. д.

18 декабря

Я выиграл вчерашний бой. Нет, господа присяжные заседатели, вы меня рано похоронили, я в отличной форме, несмотря на все передряги и метели. Я отлично пел за Высоцкого [46], бросился головой в пропасть, и крылья распахнулись вовремя, а потому заработал ворох, кучу комплиментов, я горд за себя, я победил что-то в себе и вокруг и уверовал в свою судьбу… Вчера был такой день, когда одним штыком было не отделаться. Тысячу раз прав Долохов: «На дуэль надо идти убивать».

Совсем нет денег, доходился до того, что отлетела подошва у ботинка, других нет, купить не на что, а в общем, это меня давно не волнует. «Будет буря — мы поспорим».

Вечер.

Написал письма. Подбиваю бабки. Встану рано и… поеду на вокзал за билетом.

Как только шеф перестанет мешать, мой Фомич начнет прорастать, он уже кое-где зазеленел, я с каждым днем, с каждой репетицией убеждаюсь, что Кузькин и я — братья-близнецы, это полное попадание, а Гос. премия — результат тщательной работы.

Тетради заполняются, заполняются, одна сменяет другую, над столом моя улыбающаяся харя гармошкой, за окном ветер и в мыслях буран, в руке сигарета и перо, в ванной — жена, на постели — Кузя, в Польше — Романовский, у бабки на постое Колька, а Б. Истока для меня нет, и скоро, может быть, меня не станет ни для кого. Для чего я жил, суетился, мечтал покорить мир?

Сыграть бы «Банк», а потом будет видно. «Банк» надо рвануть во что бы то ни стало, что бы ни случилось, надо рвануть, и другого выхода у меня нет. «На дуэль надо идти убивать» — и точка. Завтра.

20–21 декабря. Ленинград.

Всю ночь в «Стреле» болтали с Высоцким — ночь откровений, просветления, очищения.

— Любимов видит в Г. [47]свои утраченные иллюзии. Он хотел так вести себя всю жизнь и не мог, потому что не имел на это права. Уважение силы. Он все время мечтал «преступить» и не мог, только мечтал, а Коля, не мечтая, не думая, переступает и внушает уважение. Как хотелось Любимову быть таким!!

Психологический выверт, не совсем вышло так, как думалось. Думалось лучше.

«Банк». Ничего не ясно. Снимали какими-то кусочками, вырванными из середины, артистам не дают времени совсем. Что из этого одеяла лоскутного выйдет? «Рванул или не рванул» — об этом и речи быть не может, ясно, что нет. Есть надежда отыграться 27—28-го, когда будем заканчивать сцену.

Что он курит? Жаренный на сковородке самосад?

— У вас глаза вчера были вчетверо больше, шире, чем сегодня, синие и блестели желанием. Что вас так распалило?

— Чудно играть смерть. Высоцкому страшно, а мне смешно от того, что не знаю, не умею и пытаюсь представить, изобразить. Глупость какая-то.

Завтра 2 спектакля, 2 репетиции и один концерт. Отдохнуть бы не мешало. После ванной, чая все спят, и я иду тоже, обо всем, что думаю, запишу потом.

24 декабря

Чем ниже падение, тем выше должен быть взлет.

Сегодня. Концерт в Щукинском — достойно, кажется, я выглядел. Потом кабинет шефа в присутствии Щеглова [48], которого Высоцкий протаскивает, продает Любимову на «Тартюфа».

Речь идет о прокормиться. Работа над макетом «Живого». Хотел пойти куда-нибудь, посмотреть чего-нибудь, да затрепался и не поспел. Очень хотелось в цирк… Читаю про Орленева, любопытно написано Мгебровым, сама форма мемуара любопытная, вольная, свободная и оттого легковоспринимаемая, с каким-то настроением, отвлечением, как роман или полевой букет, где много всяких трав, блеклых цветов, запахов и оттого — живого.

Заметил: почему кажется, когда при тебе хвалят кого-то усердно, то будто хотят сказать: а вы, батенька, увы, не такой; или: а мы с вами, или нам с вами, далеко до него.

Когда сильно хвалят, то хотят (так кажется) тебя унизить. Это ведь, наверное, неправильно. Хвалят, ну и пусть, что тут плохого, один ты, что ли, хороший, тебя хвалить, что ли, чушь какая-то, но все равно неудобство, отчего так? Иль это зависть? Но почему она, откуда?

Мелочь: в какой-то газете, кажется в «Советской России», сообщение, информация об «Интервенции»: в фильме участвует целая когорта популярных (?), талантливых, известных (?) (одно из этих похожих слов) артистов — Толубеев, Юрский, Высоцкий, Золотухин, Нифонтова. Моя фамилия под одним эпитетом с Толубе-евым, приятно, гордостно — да, но не в том суть, а суть в том, что Чудно. Толубеев — мой кумир Б. Истокского периода и потом студенческого, как я увидел его в Вожаке, с которым мечта просто познакомиться по-человечески, — я с ним играю, сижу в курилке, беру сигареты, прикуриваю и делаю вид, что ничего особенного не происходит, просто свел случай в один фильм партнерами. Сидим, треплемся на равных. Толубеев — артист с мировым именем, говорит, что со мной приятно работать, что я хороший партнер, артист, что я похож на Орленева, более того, что в «Аптеке» я — Золотухин, который похож на Орленева, — первым номером, а не он — Толубеев, а сцена его, и ему должно быть первым, а первый я. Это говорит артист, которому я галоши подавать не постесняюсь…