Знатный род Рамирес - Страница 74

На склоне холма, у своего стяга, воткнутого знаменосцем меж двух камней, неподвижно, как второе древко, стоял старый Рамирес, не отрывая от тела Бастарда горящих радостью, мрачно сверкающих глаз. Он не ждал столь великолепной мести! Тот, кто связал его сына, кинул на носилки, прикончил кинжалом перед башней отчего замка, связанный, словно свинья, позорно обнаженный, прикрученный к столбу, стоит в грязной воде, и пиявки сосут его кровь, а войска Санта-Иренеи и лучшие рыцари Испании смеются, глядя на него. Не земля в час доброго боя пьет ненавистную кровь, не сквозь доспехи, из честной раны, пролилась она, нет. По каплям, медленно переходит она в утробы мерзких тварей, которые вылезли из грязи и в грязь возвратятся, насытившись надменной кровью! Липкие пиявки из поганой лужи сосут по его велению кровь рыцаря из рода Байонов! Кончалась ли когда родовая распря лучшей расправой?

И радовалась, веселилась жестокая душа Труктезиндо, когда мерзкие твари карабкались по связанному телу, как овцы по склону горы. Живот уже исчез под черным и липким скопищем пиявок, копошащихся в кровавом месиве. Уже вереница черных тварей впилась в поясницу, и тело судорожно сжалось, и медленной струей сочится по нему кровь. Пиявки, запутавшись в густой рыжей поросли, с трудом выбирались из нее, оставляя грязный след; другие гроздью присосались к руке. Те, что насытились — раздутые, гладкие, — мягко шлепались в грязь; и тут же из глубины появлялись новые, голодные твари. Кровь струилась из оставленных ран, впитывалась в пеньку веревок и капала вниз, как дождь с крыши. На темной воде пузырились красные сгустки.

Несчастный исходил кровью и все же изрыгал страшную брань, грозя пожарами и смертью роду Рамиресов! Но вот он напрягся, веревки натянулись, из пересохшего рта вырвался хриплый вой: «Воды! Воды!»

Ногти туго прикрученных рук исступленно впились в могучие бедра, рвали живое мясо, скребли кровавые раны.

Но взрыв ярости сменился страдальческим стоном, и несчастный обвис, словно уснул, на грубых узлах веревок. Золотая борода намокла от пота, как ветка от росы, и безумная улыбка блуждала на мертвенно-бледном лице,

Тем временем у зрителей уже притупилось первое любопытство к невиданной пытке, да и близился час полуденной трапезы. Адаил Санта-Иренеи, а за ним начальник испанской пехоты, приказали трубить к обеду,

В мрачной долине все закипело. Обозы обоих отрядов стояли за холмом, на полянке, у ручья, журчащего по корням плакучей ольхи. Голодные пехотинцы, прыгая по камням, поспешили туда, где громоздились вьюки, — получить по ломтю мяса и половине темного хлеба, а потом, рассыпавшись по тенистой роще, жевали медленно и молча и пили воду из деревянных ковшей. Насытившись и напившись, они растянулись на земле или, продравшись сквозь кустарник, направились на внешние склоны в надежде подстрелить случайную дичь. У воды, усевшись на расстеленных плащах вкруг мешков с провизией, закусывали рыцари, кинжалами кромсая жирную свинину и то и дело прикладываясь к пузатым тыквам.

Дон Гарсия Мудрый — гость дона Педро — ел пшеничную кашу на меду с глиняного блюда. Каша эта называлась «папской»; и оба рыцаря то и дело запускали в нее руки, а потом вытирали их о подкладку шлемов. Только старый Труктезиндо не ел и не отдыхал; молча стоял он у своего стяга, а у ног его застыли верные псы. Он дал обет не упустить ни единого стона, ни единой капли крови поверженного врага. Тщетно подносил ему Кастилец серебряный ковш, восхваляя свое вино из Тордезело. Старый сеньор не слышал его; и дон Педро де Кастро, швырнув два хлебца его верным псам, возвратился к дону Гарсии, с которым вел беседу о виновнице стольких бед — безрассудной любви Байона к Виоланте Рамирес.

— Поистине счастливы мы, сеньор дон Гарсия! И годы, и немощи, и толстое брюхо ограждают нас от подобных искушений. Один мавританский лекарь говаривал, помню, что женщина подобна ветру, — сначала она и потешит, и усладит чувства, а потом все разрушит и развеет! Сколько потерпели от женщин мои предки! Зачем далеко ходить — отец мой от злой ревности убил кинжалом мою мать Эстеванинью, дочь самого императора, истинную святую. Куда не заведет любовное безрассудство! Вот этого оно привело к смерти, и к какой смерти! Пиявки сосут его, а люди смотрят, едят да посмеиваются. Но, клянусь богом, он не спешит умереть, сеньор дон Гарсия!

— Он уже умирает, сеньор дон Педро де Кастро! Вот и дьявол стоит с ним рядом, ждет его душу!

Лопо де Байон умирал. На окровавленных веревках висело страшное багровое тело, облепленное черными пиявками, и тонкие струйки крови сочились из каждой раны, как сочится вода из потемневшей стены.

Он уже не бился, — тяжело, точно тюк, обвисло его тело, и только мутные, полные страха глаза медленно ворочались в орбитах. Вот склонилось на грудь белое лицо, отвисла губа, из черной пещеры рта хлынула кровавая пена, веки опустились снова, и темными сгустками поползли из-под них смешанные с кровью слезы.

Пешие ратники, насытившись, подходили к самой воде и осыпали грубыми шутками страшное, покрытое пиявками тело. Пажи подбирали с земли скатерти и опустевшие мехи. Дон Педро де Кастро и дон Гарсия Мудрый ступили в топкую воду железными сапогами, чтобы взглянуть поближе на столь редкостную смертную муку. А рыцари, наскучив долгой агонией, ворчали, застегивая доспехи: «Да он уже умер. Кончился!»

Тогда Гарсия Вьегас Мудрый бросил начальнику арбалетчиков:

— Эрмигес, ступай взгляни, дышит он еще или нет. Тот прошел по мосткам, с превеликим отвращением потрогал бледное тело и поднес к разверстому рту светлое лезвие кинжала.

— Умер! Умер! — крикнул он.

Лопо де Байон умер. На веревках висел обескровленный, безобразный, студенистый труп. Кровь не текла больше; она запеклась черными сгустками, а на них тускло мерцали раздувшиеся, сытые пиявки. Запоздалые твари еще ползли из воды. Две огромные впились в ухо, третья залепила глаз. Прекрасный Огнецвет стал разлагающейся падалью; лишь золотая прядь волос, продернутая в кольцо, сверкала пламенем, словно последний след отлетевшей огненной души.

Не вкладывая кинжала в ножны, Эрмигес направился к своему сеньору, крича:

— Правосудие свершилось, сеньор Труктезиндо Рамирес! Нет больше пса и убийцы.

Тогда старый фидалго простер руку, грозно сжал волосатый кулак, и возглас его разнесся по холмам и скалам:

— Умер! Так умрет всякий, кто оскорбит меня и мой род!

Он двинулся прямиком сквозь кустарник по склону холма и подал знак знаменосцу широким взмахом руки:

— Афонсо Гомес, вели трубить в рога! И — на коней, если угодно тебе, дон Педро, друг мой и брат! Поистине ты оказал мне большую честь и большую помощь.

Кастилец, весело смеясь, взмахнул рукавицей:

— Клянусь пресвятой девой, друг и брат! Это ты оказал мне честь и доставил немалую радость. На коней, если ты того хочешь! Дон Гарсия обещает, что мы еще засветло будем у стен Монтемора.

Пешие ратники уже строились рядами, оруженосцы вели по берегу отдохнувших коней, которые пугливо шарахались от темной топи. Под стягами черного ястреба и тринадцати колец рыцари тронулись рысью, и камни покатились вниз по крутому склону. Достигнув вершины, многие обернулись в седлах, чтобы взглянуть еще раз на того, кто остался гнить в темной воде, у столба. Когда же мимо него пошли арбалетчики и пращники, посыпались грязные шутки, низкие оскорбления «псу и убийце». Уже на половине спуска один из арбалетчиков обернулся, яростно натянул тетиву, и длинная стрела взметнула фонтан брызг. За ней просвистела другая, пролетел из пращи камень, и вот наконец оперенная стрела вонзилась в черный клубок пиявок на бедре Байона. Эрмигес крикнул: «Прекратить! Вперед!» Следом двигались вьючные мулы, и погонщики, хватая с земли камни, швыряли их в мертвеца. Последними шли обозники в куртках сыромятной кожи, размахивая короткими пиками; их старшой поднял с земли ком навоза, размахнулся и залепил грязной жижей золотую бороду Бастарда.