Знатный род Рамирес - Страница 12

Перегнувшись через перила веранды, Гонсало крикнул:

— Иди сюда, Тито!.. Я одеваюсь. Выпьешь пока рюмку можжевеловой, а потом прокатимся в Бравайс.

Тито сидел во внутреннем дворе на краю высохшего фонтана и неторопливо обмахивался, точно веером, старой соломенной шляпой, Его крупное, открытое лицо, обожженное солнцем и обросшее рыжей бородой, было обращено вверх, к приятелю.

— Сейчас не выйдет… Давай лучше встретимся вечером. Хочешь поужинать в таверне у Гаго, со мной и Жоаном Гоувейей? Будут также Видейринья и его гитара. Нас угостят жареной кефалью — ты такой еще не едал. Огромная рыбина. Я сам купил ее сегодня утром у рыбачки за пять тостанов. Жарить будет Гаго собственноручно!.. Что ж? Согласен? Гаго как раз откупоривает новый бочонок «Шандинского аббата». Стоящее винцо!

И Тито, ухватив двумя пальцами мочку уха, блаженно ее подергал. Гонсало медленно завязывал кушак на шароварах; он колебался.

— У меня, брат, еще со вчерашнего желудок переполнен. И поясница побаливает. Не то печень, не то селезенка, кто его знает, какие-то внутренности шалят!.. Так что сегодня на обед у меня только бульон и вареная курица… А впрочем!.. Только на всякий случай скажи Гаго, чтобы для меня зажарил цыпленка… Где мы встретимся? В клубе?

Тито встал, надел и сдвинул на затылок соломенную шляпу.

— Сегодня я в клуб не пойду. У меня свидание с дамой. Давай между десятью и половиной одиннадцатого, у фонтана… Туда же придет Видейринья с гитарой. Привет! Значит, договорились, от десяти до половины одиннадцатого. И жареного цыпленка для твоей милости по случаю боли в пояснице!

Он пересек двор по-бычьи неторопливо, остановился у цветочной шпалеры и сорвал розу, которой и украсил свою оливковую вельветовую куртку,

Гонсало решил не обедать; ему полезно будет попоститься до десяти часов после верховой прогулки в Бравайс по долине Риозы. Прежде чем уйти к себе и одеться, он отворил застекленную дверцу на лестницу, которая вела вниз, в кухню, и позвал кухарку тетю Розу. Но старуха не откликалась; не отозвался на яростные крики фидалго и камердинер Бенто. Мертвое безмолвие царило в подземелье с каменными сводами, оставшемся от прежнего дворца, который был сожжен при короле Жозе I. Тогда Гонсало спустился на две истертые каменные ступени и издал долгий призывный вопль, какими постоянно оглашал свою башню с тех пор, как испортились все звонки. Он сошел вниз, направляясь к кухне; тут во внутреннем дворе появилась Роза. Она была в огороде с дочкой Крисполы, она не слышала сеньора доктора!

— А я тут целый час надрываюсь? Ни тебя, ни Бенто!.. Дело вот в чем: я сегодня не обедаю. А ужинать буду в Вилла-Кларе с друзьями.

Роза запричитала; ее голос гулко доносился с другого конца каменного коридора. Неужто сеньор доктор так и проходит не евши до самой ночи? Тетя Роза была дочерью бывшего огородника Рамиресов; она выросла в «Башне» и, когда родился Гонсало, уже служила у господ в кухарках. До самого отъезда Гонсало в Коимбру она фамильярно называла его «дружочком» и даже «деткой», а потом и для нее, и для Бенто он стал «сеньором доктором». Сеньор доктор все-таки должен поесть куриного бульончику, бульончик дожидается с самого полудня, а пахнет так, что и в раю не услышишь!

Гонсало никогда не перечил Розе и Бенто, а потому согласился. Он пошел было наверх, но опять окликнул Розу и осведомился о здоровье Крисполы — вдовы, которой муж оставил целый выводок ребят; к тому же под самую пасху она захворала какой-то изнурительной болезнью.

— Ей лучше, сеньор доктор. Уже встает. Девчонка говорит, что мать стала подниматься с кровати. Но только слаба еще.

Гонсало спустился на одну ступеньку и перевесился через перила, как бы стараясь поглубже, позадушевней войти в обстоятельства Крисполы.

— Вот что, Роза… Пусть девочка снесет матери эту курицу, И бульону. Отдай ей всю кастрюлю. Я лучше выпью чаю с печеньем. Да, пошли ей также десять тостанов… или, пожалуй, два милрейса. Постой! Так не годится — просто суп и деньги. Пусть передаст Крисполе, что я на днях зайду ее проведать. И скажи этому лодырю Бенто, чтобы принес мне горячей воды.

Поднявшись к себе и скинув халат, фидалго остановился перед огромным зеркалом, вращавшимся на винтах между двумя позолоченными колонками, и стал разглядывать свой язык: нет ли налета? Затем проверил, не пожелтели ли от разлития желчи белки глаз. Он долго рассматривал в зеркале свое лицо; оно сильно изменилось с тех пор, как в Лиссабоне ему сбрили бороду; остались лишь усики, вившиеся легкими каштановыми колечками, и небольшая остроконечная эспаньолка, которая удлиняла и без того тонкое лицо с орлиным профилем и молочно-белой кожей. Много огорчений причиняли ему волосы — тусклые и жидкие, хотя и волнистые; печальнее всего было то, что, несмотря на помады и лечебные жидкости, уже приходилось начесывать их коком на просвечивающее темя…

— Черт знает что! К тридцати годам я облысею!

И все же он не отрывал от зеркала благосклонного взгляда, вспоминая советы своей лиссабонской тетки, сеньоры Лоуредо: «Друг мой! Изящному и одаренному юноше грешно хоронить себя в провинции! В Лиссабоне нет молодых мужчин. Нам тут нужен хоть один настоящий Рамирес!» Нет! Он не похоронит себя в провинции, не обрастет плющом и пылью, не застынет вместе со своей башней в унылой неподвижности! Но как жить в Лиссабоне, не уронив себя в глазах именитой родни, на тысячу восемьсот милрейсов — скудное наследство, оставшееся после оплаты папашиных долгов?! Да и, по правде сказать, жизнь в Лиссабоне казалась ему завидной лишь при одном условии: если он будет иметь вес в политическом мире. Он не принимал Лиссабона без кресла в Сан-Бенто, без репутации одного из лучших умов в своей партии, без медленного, но верного продвижения к государственной власти. Как весело и легко было мечтать о ней с друзьями-студентами в Коимбре, разглагольствуя в гостинице «Мондего»! Теперь все это казалось далеким, почти недостижимым. На пути Гонсало возникла неприступная стена, без единой дверцы или щелочки. Стать депутатом? Но как? У кормила власти водворился кабинет этого чучела Сан-Фулженсио с его историками. Новых всеобщих выборов не будет долгих три года, а если в каком-нибудь округе и объявят дополнительные выборы, то какие у него, Гонсало Рамиреса, шансы быть избранным в кортесы? В Коимбре он легкомысленно трубил о своих симпатиях к возрожденцам, был завсегдатаем их клуба в кафе Коураса, печатался в «Портском вестнике», писал язвительные памфлеты на хозяина округа — ненавистного Кавалейро… Оставался один выход — ждать. Ждать и подготавливать почву.

Выдвинуться на арене общественной жизни. Умело опираясь на славу предков, создать собственное, пусть небольшое, политическое имя; сплести и раскинуть драгоценную сеть связей и политических симпатий — от Санта-Иренеи до самой Дворцовой площади… Да, конечно. В теории все это выглядит великолепно. Но видное положение в обществе, политическая репутация, симпатии сторонников — как их завоевать? «Займитесь адвокатурой, печатайтесь в газетах», — говорил ему, рассеянно и снисходительно улыбаясь, шеф возрожденцев Браз Викторино. Заняться адвокатурой в Оливейре… допустим даже в Лиссабоне? Невозможно. Гонсало питал прирожденное, почти физическое отвращение ко всему, что пахнет юридическими подвохами и судейской канцелярией. Основать в Лиссабоне газету, по примеру Эрнесто Ранжела, соседа по отелю «Мондего» в Коимбре? Но для этого надо быть обожаемым внуком сеньоры доны Жоакины Ранжел, владелицы двух тысяч бочек вина в погребах Гайи. Вступить в полемику на страницах какой-нибудь столичной газеты? Но за те несколько недель, что он провел в Лиссабоне, занимаясь хлопотами по закладу имения и возней с «кузинами», он не успел завязать полезных связей ни с одной из двух крупных возрожденческих газет — «Завтрашним днем» и «Истиной»… Итак, в стене, преградившей ему путь к успеху, имеется лишь одна узенькая, но услужливая щелка — «Анналы истории и литературы», в которых будут печататься несколько профессоров, политических деятелей, один министр и этот умилительный кретин адмирал Геррейро Араужо. Значит, надо выступить в «Анналах» со своей исторической повестью, проявив при этом творческое воображение и эрудицию. Затем оставить сочинительство и вскарабкаться на более почетные высоты науки; опубликовать, например, исследование «О вестготских корнях законодательства в Португалии» (идея эта пришла ему в голову в поезде, на обратном пути из Лиссабона). Положим, он пока ничего не знает ни об этих вестготских корнях, ни о самих вестготах; но с помощью одной замечательной книги — «История государственного управления в Португалии», — которую ему дал Кастаньейро, он без труда составит изящный очерк… Затем он перебросится в область социальных и педагогических наук и… почему бы не выступить, например, с «Реформой юридического образования в Португалии» и не посвятить ей две солидные статьи, свидетельствующие о государственном уме?.. Таким путем, в тесном союзе с возрожденцами, складывая и совершенствуя свой литературный пьедестал, он постепенно завоюет известность, а там наступит очередь возрожденцев составлять новый кабинет, и в стене, загородившей ему дорогу, распахнутся триумфальные ворота… Гонсало Мендес Рамирес стоял посреди комнаты, придерживая сзади шаровары, и думал, что необходимо ускорить работу над повестью.