Знатный род Рамирес - Страница 11

Но на дворе стоял июнь, сияла полная луна, и Гонсало передумал: было бы просто грешно не использовать летний пейзаж, шелест листвы, и вообще все, чем столь щедра деревенская природа. Словом, он решил начать с описания исполинского замка, чернеющего на фоне лунной летней ночи.

То и дело сверяясь с «Бардом», Фидалго из Башни уже дописывал первую страницу, как вдруг в самом разгаре вдохновения его отвлек шум под окнами. Виновником беспорядка был Мануэл Рельо, местный крестьянин, который арендовал санта-иренейские угодья за восемьсот милрейсов в год. До сих пор этот Рельо помнил себя и выпивал только по воскресеньям, предаваясь во хмелю незлобивому веселью; но с минувшего рождества он стал напиваться по три и четыре раза в неделю, буянил, колотил жену, неприлично орал под окнами господского дома и даже выбегал в растерзанном виде, с палкой в руке за ворота усадьбы, нарушая спокойствие всех жителей. И вот вечером, когда Гонсало, напившись чаю, сидел за письменным столом и усердно копался в летописях Санта-Иренеи, внезапно раздались крики кухарки тети Розы: «Караул! На помощь! Держите Рельо!» И тут же, среди воплей и собачьего лая, послышался звон стекла: о балконную дверь ударился камень, потом второй. Гонсало Мендес Рамирес побледнел и потянулся за револьвером… но, как на грех, именно сегодня камердинер Бенто унес это старое и единственное оружие на кухню, чтобы почистить его песком и снять ржавчину. Фидалго на мгновение обмер, потом побежал в свою комнату, заперся на ключ, забаррикадировал дверь комодом, и все это с такой лихорадочной поспешностью, что хрустальные флаконы, черепаховая шкатулка и распятие попадали на пол и разбились. Вскоре лай и крики под окнами затихли, но Гонсало до самого утра не покидал своего убежища, куря сигарету за сигаретой и наливаясь слезливым негодованием: он всегда так баловал Рельо, столько раз прощал — и вот вам; теперь этот пьяница бьет окна в Башне! Едва рассвело, Фидалго послал за старостой; тетя Роза, все еще дрожа от испуга, показывала синяки на руке, в том месте, куда впились пальцы Рельо; провинившийся арендатор, чей договор истекал в октябре, был выдворен из имения вместе с женой, сундуком и кроватью. В тот же день в усадьбу явился крестьянин из Бравайса, по имени Жозе Каско, уважаемый во всей округе за степенный нрав и богатырскую силу. Он хотел арендовать «Башню».

Гонсало Мендес Рамирес, однако, после смерти отца принял решение повысить стоимость аренды до девятисот пятидесяти милрейсов, и Каско повеся голову побрел восвояси. На следующий день он явился опять, обошел усадьбу, заглянул во все углы, щупал землю, осматривал скотный двор и погреб, пересчитал оливы и виноградные лозы, потом с натугой, почти застонав, предложил девятьсот десять милрейсов. Гонсало не уступал, уверенный в том, что не запрашивает лишнего. Жозе Каско ушел — и снова вернулся, теперь уже с женой. Потом пришел еще раз, в воскресенье, с женой и кумом, и возобновил медлительное почесывание подбородка, придирчивое разглядыванье гумна и плодового сада, длительные осмотры ямы для хранения маслин… То июньское утро показалось нескончаемо долгим нашему фидалго, сидевшему в саду на каменной скамье, под мимозой, с «Портским вестником» в руках. Когда бледный от волнения Каско предложил девятьсот тридцать милрейеов, Гонсало Мендес Рамирес отшвырнул газету и заявил, что он сам будет вести хозяйство и покажет им всем, что может дать хорошее имение, если обрабатывать его научно, с применением фосфатов и машин. Тогда крестьянин, тяжело вздохнув, согласился на девятьсот пятьдесят милрейсов. По стародавнему обычаю, фидалго пожал крестьянину руку и повел его на кухню, где Каско осушил глубокую чарку вина, утирая пот, выступивший на затылке и жилистой шее,

От всего этого источник литературного вдохновения иссяк у Гонсало, как бы засыпанный мусором житейских хлопот, и едва сочился скудной, мутной струйкой. Когда после обеда фидалго уселся за стол с намерением описать оружейный зал Санта-Иренейской крепости в лунную ночь, он лишь бездарно перелагал на водянистую прозу гладкие стихи дяди Дуарте, не в силах придумать ни одной выпуклой детали в современном духе! Как передать суровое величие сводчатого зала или меланхолию и жуть ночных часов, когда длинный луч луны, проскользнув сквозь решетку бойницы, то выхватывает из темноты шишак, то мерцает на острие длинной пики?.. И вот весь вечер с четырех часов, в безмолвии душного июньского воскресенья Фидалго из Башни изнурял свой мозг, водя пером по бумаге с таким напряжением, точно царапал плугом каменистую почву; он писал и тут же злобно зачеркивал написанную строку, находя ее неуклюжей и вялой. Он раздраженно шаркал по полу ногами, сбрасывая и вновь надевая под столом сафьяновые шлепанцы, то вдруг застывал в унылой позе, поддавшись окостенившему его бесплодию и бессмысленно глядя на башню, на свою непокорную башню; она громоздилась среди лимонных деревьев, чернея на синеве неба, вся овеянная щебетом и порханьем ласточек…

Окончательно упав духом, фидалго перестал калечить перо, сунул в стол драгоценную книжицу «Барда» и с треском захлопнул ящик.

— Я сегодня глуп как пробка! Тьфу! Духотища! Да еще этот Каско, все утро испортил, скотина!..

Он еще раз перечитал, мрачно почесывая в затылке, последнюю строку, немилосердно исчерканную и грязную от клякс:

«…В высоком, длинном зале, куда бледные, длинные лучи лунного света…» Длинном, длинные!.. Да еще бледные лучи, навязшие в зубах бледные лучи!.. Проклятая крепость, как трудно ее описать! А старец Труктезиндо… ну кто его знает, какой он был? Просто кошмар!

Гонсало вскочил, оттолкнул кожаное кресло, яростно стиснул в зубах сигару и выбежал вон из библиотеки, в сердцах стукнув дверью. Им овладело невыносимое отвращение к этой работе, к темным и запутанным делам, совершавшимся в Санта-Иренейской крепости, к собственным предкам — могучим, громогласным, закованным в латы и ускользавшим, как дым.

Сладко позевывая, Гонсало затягивал кушак на шелковых шароварах, сползавших у него с бедер. Весь день он провалялся на синей оттоманке с ноющей болью в пояснице, а теперь встал и лениво побрел через всю комнату в коридор, чтобы взглянуть на старинные часы в черном лакированном ящике. Половина шестого! Гонсало подумал, что хорошо бы проехаться верхом по тенистой дороге на Бравайс. Потом вспомнил, что давно, с самой пасхи, собирается нанести ответный визит Саншесу Лусеме, вторично избранному депутатом от Вилла-Клары на апрельских всеобщих выборах. Но до «Фейтозы» — поместья Саншеса Лусены — было не меньше часа езды; поясницу ломило, ехать не хотелось. Боль эта началась со вчерашнего вечера, после чая в городском клубе. Волоча ноги, обуреваемый сомнениями, фидалго плелся по коридору, чтобы кликнуть Бенто или Розу и потребовать лимонаду, как вдруг по всему саду раскатился могучий голос, нарочно для смеха басивший, грохоча размеренно, точно кузнечный молот:

— Эй, брат Гонсало! Эй, брат Гонсало! Эй, брат Гонсало Мендес Рамирес!

Он тотчас узнал Титу, точнее Антонио Виллалобоса из Вилла-Клары, своего дальнего родственника и друга. Добродушный великан Виллалобос, отпрыск старинной алентежанской фамилии, обосновался навсегда в этом тихом городишке неизвестно почему — просто он питал буколическую любовь к его живописным окрестностям. Вот уже одиннадцать лет Антонио Виллалобос делил свои досуги между скамьями бульваров, людными перекрестками, сводами винных погребков и верандами кофеен, загромождая тесные улички Вилла-Клары своим огромным торсом и оглашая их раскатами зычного голоса. Частенько наведывался он также в церковную ризницу, где вел дискуссии со священниками, и на кладбище, где любил пофилософствовать с могильщиком. Тито был младшим братом престарелого сеньора де Сидаделье (знатока геральдики); тот определил неимущему родственнику месячное содержание в восемь золотых, дабы этой ценой держать его подальше от Сидаделье и от своего скандального гарема деревенских красавиц, а главное — от сохранявшегося в глубокой тайне научного труда, который поглощал в последнее время все внимание геральдиста: «Правдивые свидетельства о преступлениях, побочных детях и незаконно присвоенных титулах португальского дворянства». Гонсало со студенческих лет любил добродушного геркулеса Тито за его физическую силу, за редкую способность выпить в один присест бочонок вина и съесть целого барана, а больше всего — за независимый нрав и свободолюбие: со своей грозной дубинкой и восемью золотыми в кармане Тито ничего не боялся и ничего не просил ни у земли, ни у неба.