Знаки препинания - Страница 12
Торжествен был въезд трамвая № 6 сквозь Триумфальные ворота в город на главную улицу Москвы — на Тверскую. Оставляя слева белую церковь, ту, что и сейчас стоит в начале Бутырского вала и открывается взору пассажира, прибывшего с запада на наш Белорусский, ранее Александровский, вокзал.
Что там в церкви — неведомо. Но она всегда опрятно побелена, а после войны ее купол неожиданно увенчал и довольно долго продержался на нем петух по образцу лютеранской кирхи нашего поверженного врага.
Оставив позади Триумфальные ворота, мы на «шестерке» уже на пересечении Тверской с Большой Грузинской, облюбованной в то время цыганами для зимних постоев. Это — справа. А слева вдали открывается Миусская площадь.
(Это из оборванной войной поэмы молодого поэта Павла Когана.) Там на площади —
Кондуктор объявлял уже следующую остановку — «Василий Кесарийский». Я конечно же понятия не имела о Василии, святителе Кесарийском. Но торжественная тяжесть слова — Василий Кесарийский, — хоть и привычным кондукторским голосом произнесенная, не миновала души. Так назывался уходящий с Тверской переулок. Теперь водитель троллейбуса — кондукторов нет и нет тут трамвая — в грушу микрофона объявляет остановку: «Улица Фучика. Магазин „Динамо“».
Вот здесь, с угла Василия Кесарийского, пересекавшегося с Тверской, весь огромный квартал главной улицы занимала церковь его имени, мощная, величественная, серого камня, первая действующая церковь на моем трамвайном пути в школу. Лет одиннадцати я тайно пришла сюда в пасхальную ночь. Когда начался крестный ход, меня сбили с ног. Вставая, я подняла с церковного кафельного пола английскую булавку, унесла свою находку, зажав ее в кулаке, решив — это знак мне, это символ невидимого креста, явившийся мне в пасхальную ночь взамен вырезанного мной бумажного, который случайно увидел брат и распалился. В бытность у нас тети Кати он сам поддался и признался мне, что, проходя мимо церкви, незаметно для людей перекрестился. Но это прошло у него, отпало, и теперь я была грубо унижена сорванным покровом с моей глубокой тайны, ожесточенной нашей дракой, угрозами брата вывести меня, «мещанку», «на чистую воду» перед лицом пионерской организации. Как я боялась!
Церковь Василия Кесарийского снесли в 30-е годы, на ее месте воздвигнут большой жилой дом.
Нижний этаж этого дома отдан под магазин спортивного общества «Динамо», а также под кафе «Молодежное», где у входа вечерами толчется очередь — юное племя.
Но вот «шестерка» уже тормозит на Садово-Триумфальной площади у мюзик-холла, что был где-то там, левее, за нынешним сквером с чугунным Маяковским.
По вечерам отчим Нэды, артист Арди, поет в мюзик-холле, опираясь на костыли инвалида той, Первой мировой войны:
Здесь, возле мюзик-холла, мы постоим чуть дольше — ведь здесь «станция», и кондуктор, достав из гремящей медяками черной сумки продолговатую, в черном переплете книжку, заносит в нее номера разноцветных билетов — учет расхода их.
За мюзик-холлом по Садовой уходят вдаль зеленые аллеи — Большое бульварное кольцо столицы, вырубленное в конце 30-х годов. А через несколько лет, в войну, тут, поперек голой широкой мостовой и тротуаров, были сооружены баррикады: надолбы, мешки с песком; витрины магазинов заложены кирпичом, оставлены щели-бойницы. Москва готовилась сражаться на улицах против вражеских танков на всем протяжении широкого Садового кольца, кольца «Б», как названо оно в отличие от Малого бульварного кольца «А», где и поныне, к счастью, сохранились бульвары.
Но вот кондуктор спрятал в сумку черную книжку, дернул провисавшую над головой веревку, и на том конце затренькало, подавая вагоновожатому сигнал трогать, и, потихоньку растормаживаясь, мы потянулись дальше по Тверской. Этот момент для меня неописуемо волнующ: уже у Благовещенского переулка сердце стискивает ожидание, что вот-вот из следующего, из Мамоновского, покажется живущий в самой глубине его — Коля Бурачек. Но это случалось редко. Коля не опаздывал, как я, и выходил из дому раньше.
Ну и наконец последняя для меня остановка — Страстная площадь — «станция».
Трамвай задерживается в ущелье между Тверским бульваром с памятником Пушкину и Страстным монастырем. Здесь мне «слезать».
2
— А тебя раньше лучше одевали, — сказала Лелька Грек, — не то что теперь.
Раньше нас было двое — брат и я. Теперь уже трое нас. Моя беличья выношенная шуба пошла на починку маминого жакета, а мне — это было в четвертом классе — по школьному ордеру купили синего сукна пальто на вырост. Я проходила в нем до самого окончания школы. В десятом классе его уродливо надставили по подолу черной шелковой тесьмой в несколько рядов. Но пока еще все нормально: пальто как пальто. С чего вдруг Леля? И оленья шапка, какой ни у кого нет. Ее привез мне Б. Н. из Архангельска. Длинные уши шапки оторочены белым — горностаем. То и дело откидываешь за плечо одно длинное ухо и другое. Чуть что — уши сваливаются, и опять закидываешь их.
На повторах закрепляется этакий лихой, пижонский, независимый жест. Вот бы и сейчас да вооружиться им. Но с чего ему взяться? Его не придумаешь и к нему себя не принудишь без такой оленьей шапки.
На «шестерке» с раскатывающим по Москве «на колбасе» беспризорником, обратной дорогой домой, влетаем с Тверской в Триумфальную арку. Дыхание перехватывает. Я — на подножке прицепного вагона. Мчим по мосту под оголтелый в три пальца свист беспризорника, оседлавшего буфер. Держась за поручни, с опасностью высовываюсь вперед. Ветер бьет в меня. Длинные уши шапки, подхваченные ветром, несутся за мной. Душа взвихривается. Кто знает, какой миг жизни — предвестье будущих великих испытаний и счастливой готовности к ним. Знаю: для меня этот миг — на подножке прицепного вагона летящего трамвая № 6.
Съехав с моста, трамвай вскоре сбавляет ход. Соскочив на ходу — уж это-то непременно, — бегом пересекаешь аллею и — во двор. Во дворе — драка. Портфель с размаху в общую кучу под окно. В окне укоризненно покачивает головой стареющий Михаил Иванович, бородатый дворник. Его отяжелевшая старуха вяжет на спицах, сидя в зубоврачебном кресле, переместившемся сюда в цокольный этаж после того, как тетя Катя, не поладив с мамой, ушла от нас. Покачивай не покачивай головой, бой идет не на шутку. Смертельный враг — дом номер семь, что напротив наискосок, вломился на нашу территорию. Мы, девчонки, подтаскиваем камни своим ребятам.
Ребята из дома номер семь вместе с «рябушинскими» — заклятые наши враги. Пятиэтажный дом номер семь на противоположной и большой серый на этой стороне — бывший доходный дом купца Рябушинского, набитый до отказа, — только эти два и были внушительны здесь во всей округе среди мелкотни застроек. И, вымахавший на беговых дорожках, где еще недавно выгуливали лошадей, наш большой дом те дворовые ребята встретили как личное оскорбление и, ревниво отстаивая свое первородство, объединившись, сплоченно нападали на нас, пришельцев.