Знак Сокола - Страница 9

Глава третья Рыжий конь боярина Твердислава все опускал голову, подозрительно оглядывая раскисшую жижу, в которую ему приходилось ставить копыта. Сперва боярин раздраженно вздергивал его поводом, заставляя красиво выгибать шею, потом перестал. Поскользнется конь, обронит седока в талую слякоть - больше срама случится! Твердята вдруг подумал, а ну как не пришлось бы к весне рыжего съесть, - и окончательно помрачнел. Жизнь в Новом Городе - так безо всякого сговора стали именовать четыре деревни при истоке Мутной, объединенные нашествием ла-дожан, - с самого начала не задалась. Да и немудрено. Кто ж принимается рубить городок после купальского праздника, когда Даждьбог уже начинает клониться к зиме?.. Разумный хозяин избу-то старается затеять на весеннем празднике Рождения мира, когда ночь перестанет главенствовать в сутках, и рубит новый дом, стараясь не опоздать с завершением, пока прибавляется день. А тут - княжеский кремль!.. Нерушимая опора жителям и дружине!.. Выросший под самую осень, да еще и в непотребной поспешности: не пускали по реке святых изваяний богов, не шли за молодой коровой, избирающей место улечься, не впрягали неез-женного жеребца в сани с самой первой строевой лесиной, вырубленной в чаще... Ох, не будет добра!.. Твердислав почувствовал близость несчастья еще в конце лета, когда только-только стихло ликование вокруг вернувшегося посольства. Сын с опытной челядью возвели для боярина вроде совсем не плохую избу, но вот зарядили дожди - ив погребе, вырытом тоже вроде бы со знанием дела, очень скоро набралось по колено воды. Едва-едва не потонули припасы, а и тех-то было - едва половина хранившегося в прежнем ладожском доме... Оттуда уходили ведь как? В запале великом, шапку оземь кидая. А надо было... Пенек вспомнил себя самого, свой отказ даже ночь провести в Ладоге, в бывшей своей избе, - и вздохнул. Кого уж тут осуждать. Вот так и прошла та черная осень, и птицы залетали в ненадежно построенные дома, сулились унести с собой чьи-то души. Не пустым было предостережение. Еще не облетел лес, когда грянул жестокий бесснежный мороз и продержался более месяца. А после задули невиданно сильные сырые ветры, и снег то и дело заметал Новый Город на полсажени, но не мог пролежать и седмицы - начисто стаивал. Плохо проконопаченные избы не держали тепла, отсыревали. Люди, оставившие в Ладоге половину души, стали болеть. Местный народ - не оставлять же в беде! - делился с находниками, чем мог, особенно луком и чесноком, но на всех хватало едва. Да и всякая хворь цепляется всемеро злее, когда на сердце темно. Ныне праздник Зимнего Солнцеворота, честной Корочун, а радости?.. И поневоле думаешь, соберется ли ныне с силами светлый Сварожич, воскреснет ли... Или снова, как некогда, на тридцать лет и три года сомкнется холодный мрак над землей? А где истинных героев сыскать, чтобы наново Светлым богам помогли Солнце разжечь?.. Это раньше народ был - Небу соратники, а теперь?.. И добро бы хоть напасти измельчали вместе с людским родом, так нет же. Отколь ни взгляни - отовсюду пахнет бедой. Взять хоть оборотней, которых видели по болотам, у порогов в среднем течении Мутной, и ползет из уст в уста упорный слушок, будто не иначе как Рюриковы волхвы вызвали их своим чародействомнапускать на непокорных ново-городцев... Твердята встряхнулся, запрещая себе думать о черном. Не с такими мыслями едут на праздничный пир, да еще собираясь речь перед светлым князем держать... Да, а пир-то будет не как в прежние времена - в прадедовской гриднице, до которой из прадедовского же дома три шага и ступить... Теперь- в сложенной на излете тепла дружинной избе, где хорошо еще если с крыши не закапает, и с порога на порог не перешагнешь, полторы версты ехать из дому чудского старейшины, зиму скоротать пригласившего... Да не по вымощенной крепким горбылем ладожской улицехлябями... Но все же ехал Твердята, понукал коня под низким безрадостным небом, словно навсегда позабывшим веселые солнечные рассветы, и ехали за ним два неразлучных дружка - сын, Искра, и молодой Харальд. А позади них - Харальдов "дядька", Эгиль, про которого тоже болтали неутешительное: будто временами превращался в кого-то, в медведя, в волка ли... Кремль в Новом Городе был пока крохотный. Супротив ладожского - стыдобища да и только, не князю бы здесь обитать, а самой обычной заставе, вроде той, что, как донесли, собирался Рюрик уряжать на порогах. Подъехав, Твердята с неудовольствием оглядел обтаявший от снега земляной вал с частоколом. Сразу видать - делали впопыхах. Вон и глина, обожженная для прочности кострами, кое-где уже расползлась... Ох, не стоять долго Новому Городу, не стоять... Заровняет его, как ту раскисшую кочку, и памяти не останется... Дружинная изба тоже была невелика, но как вошел - и на сердце чуточку полегчало. Даже вспомнилось слышанное от одного купца, пришедшего из полянской земли, из Киева города. Будто бы - в старину было дело - в одной далекой стране стоял город, который на людской памяти не брали враги, хотя как уж старались, да и разных нашествий те края повидали немало... Так вот, пришел в неприступный город мудрец и весьма удивился, не увидев кругом поселения никакого забрала. То есть городу вроде даже и городом зваться было неприлично. "Как же так, княже?подступил он к правителю. - Сколько осаждали, ни разу не брали на щит, а у тебя и стены-то..." Князь в ответ вывел в поле дружину. "Вот, - сказал мудрецу, - моя стена нерушимая, забрало неодолимое..." Невелика и тесна была дружинная изба у князя Вадима, и дым ходил волнами прямо по головам, но зато что за витязи сидели по лавкам!.. Всех Твердята знал, иных драл за ухо, пока сопливыми в детских бегали, с иными вместе воинские премудрости постигал, когда сам был мальчишкой. И сам собой забылся ненадежный, на живую нитку спряженный тын и оползающий лоб защитного вала. С такой-те дружиной все что душе угодно можно добыть. И какой следует кремль, и дань славную, и золото-серебро. А вот золотом-серебром себе дружины не купишь... Так скорбеть ли о пустяках, когда самое главное есть?.. И пир собран был - от стола глаз не отвести. Не догадаешься, что голодно людям, что кое у кого уже и зубы шатаются! - Вот это я понимаю, - одобрительно проворчал Эгиль. - У нас тоже бывает такой неурожай, что ячменя не хватает даже на пиво. Но уж когда Йоль, ни один гость не должен уйти голодным и трезвым. А иначе и дела не стоило затевать!.. Искры Твердятича при них уже не было. Ушел к собратьям своим, отрокам, чтобы на пиру служить прославленным гридням, могучим боярам и знатным гостям - среди прочих Харальду, другу своему, и Твердиславу, родному батюшке. Годков десять назад Пенек радовался бы и гордился, глядя на сына, А ныне ровесники Искрины многие сами уже были кметями, случись большое немирье- городскую рать в бой станут водить. А Искра? И ведь справный вроде бы парень, вот что обидно-то... В разгар пира, когда приблизилась к перелому самая темная ночь года, раскрылись двери и двое отроков, перешагнув высокий порог, внесли большое, как щит, деревянное блюдо с горячей, дышащей перепечей. Перед молодым князем быстренько расчистили стол, и блюдо бережно опустилось на льняную браную скатерть. Колышащаяся гора печенья, пряников и сладких пирожков была, ничего не скажешь, внушительной. Вот уж правду молвил старый датчанин: потом - хоть зубы на полку, а на священном пиру, где ложки на стол кладут чашечками вверх и рядом с людьми незримо присутствуют боги, должно быть изобилие. Иначе весь год не видеть добра!.. Князь Вадим, как от пращуров заповедано, укрылся за блюдом и оттуда громко спросил: - Видно ли, братие и дружино?.. - Где ты, княже? - первым спросил Твер-дислав. - Где ты, княже?.. Не видать!..-отозвались с разных сторон. - Вот и в следующий раз, чтобы не видать было... - распрямился во весь свой немалый рост молодой князь. - Господине! - поднял медовый ковш боярин Твердята. - Дозволь слово молвить. - Молви, боярин, - кивнул кудрявой головой Вадим. - По глазам вижу, совет хочешь дать. А и бездельного совета ты мне до сих пор еще не давал... Твердята встал, держа в руках ковш. - Батюшка светлый князь, - сказал он Ва-иму. Тот по летам своим годился ему в сыновья, но что с того? Князь своим людям отец, они ему дети... - И вы, братие, Вадимовичи! Думал я нелегкую думу, с вами хочу перемолвиться... Иные за длинными столами досадливо сморщились. И старые бояре на почетных лавках, и молодые гридни, рассаженные по скамьям. Про что могла быть у Пенька нелегкая дума? Про голодуху, про зверя и птицу, удравших далеко в лес, про хвори и злые знамения, сулящие беды еще круче теперешних... Тот же разговор, с которым уже подходили к боярину ближние друзья. Твердята сурово их обрывал, но чувствовалось - потому и обрывал, что самого грызло похожее. А сегодня, видать, своими устами решил высказать князю все, что другим воспрещал. Зачем, ради чего? В праздник-то?.. Твердята недовольство побратимов заметить заметил, но не дрогнул ни лицом, ни душою. Да ведь и Вадим на него смотрел, не спеша затыкать рот. - А мыслил я, княже, о том, что воевода и подручник твой Рюрик, без правды в Ладоге севший, уже не молод годами, - проговорил он задумчиво и спокойно. - Не сказать чтобы ветхий старинушка, да и каков на мечах, про то все мы ведаем не понаслышке... Только все равно наследника у него нет, и в един миг не сладишь его... Седые кмети начали хмыкать, разглаживать пальцами усы. Всем стало любопытно, куда все же клонит хитроумный боярин. - Рюрик вдов, и законной княгини мы у него перед людьми и богами не ведаем, продолжал Твердислав. - Родил же он до сего дня двух дочерей, да и те умерли в пеленках. Еще были у князя хоробрые братья, а и нет больше... Многие при этих словах посмотрели на Харальда, словно его, а не другого кого следовало благодарить. Харальд по-словенски вовсе неплохо уже понимал. Приосанился, плечи расправил. - Славное дело тот сделал, кто у вендского сокола гнездо разорил... пробормотал Эгиль сын Тормода. - Так я о том, братие, - сказал Твердислав,- что ежели случится с варягом худое... Немочь какая прицепится или дурная стрела в бою долетит... он же в походы ходит по-прежнему... На кого Ладогу оставит? Вас, смысленные, спрашиваю! Бояре его без князя в городе не уживутся, все норовом круты... - И улыбнулся: Сувора попомните! Что сам, что дочка его... Тут захохотала вся дружинная изба. Правду молвить, каждому было что вспомнить и про боярина Щетину, и про удалую Крапиву Суво-ровну. Кто-то пребольно получил от девки пяткой в колено за то, что на хмельном пиру ляпнул бойкое слово про нее и про молодых отроков, ее лихих друзей. А кто-то удостоился крепеньким кулачком чуть повыше колена, когда потешно боролись и вздумалось показать ей, что девке след думать бы о других потехах, не воинских... Вслух, правда, вспоминали совсем о другом. О том, например, как молодой Сувор прикладывал бодягу к лицу и нипочем не желал сознаваться, что это приветила его гордая славница, Твердяты будущая жена. - Скверно будет, если начнутся раздоры, - переждав смех и воспоминания, проговорил Твердислав Радонежич. - И так уже сколько раз город стольный горел, когда датчан хоробрых отваживали... Харальд напрягся, опустил рог, из которого собирался пить. Вот эти слова уже точно относились к нему. "Датчане хоробрые" не было оскорблением, да и смотрел Твердята не вражески... И соплеменникам Харальдовым, коим Вадим был не в пример милее Хререка конунга, в Новом Городе жилось вовсе не плохо. То-то они даже имя городу свое придумали, чтобы легче произносить. Вадим все хотел выкопать ров, сделать кремль подобием неприступного островка, и меткие на язык датчане загодя изобрели называть крепость Хольмгардом - Островом-Городком. .. - Я к тому, что с датчанами и князем их Рагнаром Кожаные Штаны ты, княже, по светлому вразумлению от богов, нашими устами о мире уговориться сумел, завершая свою речь, вымолвил главное слово Твердята. - Да так сумел, что меньшой Рагнарович вот он сидит, датчанами, под твоей рукой сущими, правит ради тебя. Кто на этакое понадеяться смел, когда паруса на лодьях ставили, из Ладоги отплывая?.. Думали- век вечный с датчанами резаться будем, а ныне гостями мирными их к себе ждем... То ведаю, княже, с Госпожой Ладогой мириться стократно трудней будет. Свой со своим злее ратится, чем с десятком чужих. Только и тебе, княже, лепо ли стол отеческий так просто бросать? Твердислав сел. А дальше все случилось не так, как он ожидал. Думал - осердится гордый молодой князь, кабы на двери не указал вгорячах, ох и потрудиться придется, чтобы впредь хоть слушать заставить... Думал- станет вятшая дружина шуметь, спорить, друг друга перебивать и сама меж собой чуть не рассорится, взапуски советуя князю... Но для того требовалось, чтобы спросил князь у дружины совета. А он не спросил. Только посмотрел на Твердяту, и зоркому боярину помстилось - не в глаза посмотрел, сквозь. Словно последний раз про себя взвешивая что-то давно выношенное, обкатанное мыслью, точно речной камешек бегучей волной... Странно это было и, если подумать, нехорошо. Больно уж не вязалось с княжеским норовом, - а норов, ежели не в час попадешь, бывал, что огонь, на трепетице зажженный... Но о том думать Пенек примется позже. А пока он просто обрадовался, услышав из княжеских уст столь долго и без больших надежд жданное: - Дело говоришь, Радонежич. Не зря, видно, батюшка мне слушать тебя заповедовал... Кого же по весне к Рюрику послом послать присоветуешь? Уж не сам ли запросишься?.. Попозже загасили старый огонь, отягченный грехами миновавшего года. Всюду загасили его - ив печах, и в самом последнем светце. Каждый дом в Новом Городе стал темен, и только кругом Перунова изваяния как горело шесть сильных костров, так и осталось гореть. Этот огонь не прекращается никогда, и он чист. Это Божий огонь, и меркнуть ему не след: все знают, что случится с Землею и Небом, если он прогорит. Только человеческому очагу позволено гаснуть и возгораться опять, ибо наделен человек рождением и смертью. И способностью выбирать для себя Добро или Зло... Твердята смотрел, как медленно угасает старый огонь,-огонь прошлого года. Уносит с собой все скверное, что происходило подле него. Загорится новый огонь, и мир уподобится чистому новорожденному младенцу: сумеет ли прожить безгрешную жизнь?.. Твердята смотрел и молча молился о вразумлении. Для себя и для всех, обитающих на Мутной реке и не умеющих меж собой ее поделить. Боярин знал, что просит о недостижимом. Как Мутной ключевыми струями не потечь, так и у двух князей с дружинами здравомыслию в одночасье не наступить. Твердята вспоминал себя самого и то, как мало тому способствовал, через Ладогу осенью проезжая, как ничтожная распря с Сувором (да и то не с самим, с девкой его...) все перевесила... Лютым стыдом язвили воспоминания. Боярыня, супруга Твердяты, в могиле давно, а они с Су-вором, два дурня сивобородых, нет бы вместе любовь свою вспоминать, ревнуют все, как отроки безусые... А князья? Дань ижорская, да зарасти она лопухами!.. Нет бы вправду подумать: а ну опять какие враги, а тут и встанут ижоры с теми врагами вместе на ладожан - не больше ли потеряют?.. - Отец Небесный, Стрый-Боже, вещий родитель Солнца, Молнии и Огня... - еле слышно, не для смертных ушей прошептал он наконец, когда умерли последние искры и на замерший дом ощутимо надвинулась тень сырой черной ночи, поглотившей весь мир. - Супруг Матери нашей Земли, жизнь и урожаи дарующей... Мира для вразуми нас, Отче... Нас и чад наших... Во дворе уже была приготовлена снасть для добывания нового, живого огня. Два бревна с мощными развилинами ветвей наверху, прочно врытые в землю. И третье, устойчиво возложенное на эти развилки. С одного конца его украшала корона рогатых корней, другой оплетала веревка: сам князь возьмется за эту веревку и станет ее напрягать, устремляя к Земле Небесную силу... Ибо, зажатая между верхним бревном и уложенной наземь дубовой колодой, стрелой стояла сухая лесина, остро затесанная с обеих сторон. Острия будут вращаться в воронках, нарочно выдолбленных в колоде и в верхнем бревне, и когда от быстроты вращения и от тяжести бревна нижнее углубление достаточно разогреется, в него опустят горючую солому и крошеный березовый гриб: гой еси, батюшка Огонь, пожалуй к нам, рыжекудрый Сварожич!.. Первый раз в Новом Городе предстояло добывать новый огонь, и Твердислава на мгновение взял ужас: а ну не получится? Не захочет возгореться святое чистое пламя, не даст людям светлого знака?.. Между тем двор маленького кремля был полон народу. Явились старейшины всех четырех концов (так уже начинали именоваться былые деревни), простой люд, привыкавший звать себя по-новому, почетно и знаменито: нового-родцами. Вот вышел из дому молодой князь, вышли могучие гридни. Все до человека - нагие. Еще не позабылись те времена, когда пращуры пращуров, идя на последний бой, скидывали доспех и одежду. Нагим рождается человек, нагим ему и дарить себя Перуну, сшибая десятого недруга и уже не заботясь о жизни... - Вот это я понимаю! - сказал Эгиль, стоявший по обыкновению у Харальда за плечом. - Прямо как наши берсерки в прежние времена!.. Нравится мне здесь, Рагнарссон. Бревно, заостренное по концам, повили толстой пеньковой веревкой: конопля от богов дана была людям прежде льна, ей и честь. Гридни разбились на две равные ватаги, князь Вадим взялся за прижимную петлю, дал знак... Сорок рук напряглось в согласном усилии, сорок босых ног по щиколотку ушло в слякотный снег, не чувствуя холода... Боярин Твердислав трудился наравне с прочими, как все, покинув одежду в дружинной избе и'стоя передним в одной из ватаг. Он видел, как, царапая и втираясь в колоду, ворочалась сухая лесина, как напрягал петлю князь. Его труд был, пожалуй, самым тяжелым: в отличие от ватажных кметей, то тянувших, то отпускавших свою половину веревки, он не мог дать себе послабления. Ночь была бы совершенно черна, если бы не долетавшие отсветы Перуновых костров. Они играли на обнаженных телах, и Твердята видел, как пот залил чело молодого князя, заблестел на груди, на крепких мышцах, вздутых яростным напряжением... Боярину показалось, будто дымок не показывался из-под нижнего острия очень долго. Слишком долго... ...Но нет. Не выдал, не обманул. Появился, и люди вздохнули, и радостной сделалась бешеная работа, и боярин Твердислав Радонежич поверил, что будет все хорошо. Прежде ведь находилось кому пособить Светлым богам. Значит, сыщется и теперь. Не вовсе же оскудел мир!.. И вновь озарилась дружинная изба. Пир продолжался. Пир не зря еще называют веселием: не просто трапеза совершается, след песням звучать, задорным пляскам нестись, всякому искусству оказывать себя перед князем и дружиной. Да вот беда- среди тех, кто с Вадимом Новый Город строить ушел, гусельщиков и песенников с гу дошниками не так много сыскалось. ("И тут злая судьба", - подумал Твердята.) Уже миновали двор ряженые- парни девками, девки парнями, и все в шубах мехом наружу, перепоясанные мочалом и в страшненьких личинах из бересты и кожи. Притворились недовольными душами пращуров, пригрозили: - Угощайте, добрые хозяева! А то кого ни есть с собой заберем!.. Прошел могучий сын кривского старейшины, одетый седым воином, пронес в поднятой руке топор, схватился посередине кремля с добродушным ручным медведем, прижал его к сырой - вот уж право слово! - земле. Потом долго целовал рыженькую невесту. Всем показал, что и на сей раз Перун победил несытого Волоса, отбил у него Лелю-Весну. Харальд долго размышлял и советовался с Эгилем, но потом собрал у людей четыре ножа- и показал, как в Дании ими играют. Пятью, как у его наставника Хрольва, у Хара-льда до сего дня не получалось. Он все-таки взял пятый нож, попробовал. Сперва выронил, но потом совладал. Будет чем похвастаться перед ярлом, когда они встретятся. Уже уговаривали Твердислава спеть, но Пенек отказывался. Не потому, что при побратимах было бы стыдно. Наоборот, песня так и просилась, так и щекотала в груди. Странное чувство удерживало его: словно боялся сгла-, зить хрупкую надежду, явившую себя в согласии князя попробовать с Рюриком замириться. Знал Твердята из опыта - только поверишь удаче, только душу навстречу ей распахнешь она и была такова. Уж лучше в малой радости себе отказать, большую чтоб не спугнуть... - Эй, Замятия!..- умаявшись ломать неподатливого Пенька, окликнул кто-то из бояр. - Почто рабу свою прячешь от глаз? Твердята и иные, кто в Роскильде ездил, глаза таращат рассказывая, как она там на пиру танцевала. А теперь что, для тебя одного пляшет? Мы тоже видеть хотим!.. - Нашли невидаль, - буркнул Замятия в ответ, и зеленоватые волчьи глаза угрюмо блеснули. Но ближники Вадимовы, разгоряченные добрым пивом и счастливым возжиганием святого огня, не отставали: - Правда что ль, бают, одежки скидывала?.. - А верно, что в пупке у нее камень самоцвет с яйцо голубиное? - И все косточки напросвет перед огнем, а на каждой титьке по золотому цветку... Нелюдимый Замятия угрюмо отмалчивался, косился на князя. И князь сказал: - Веди девку. Пусть пляшет, боярам моим сердца веселит. Замятия поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу. И когда, увлекшись потешной борьбою двух признанных удальцов, про него успели слегка позабыть,- вернулся. В необъятной - овчине приволок Смагу, испуганно поджимавшую озяб-лые босые ступни. Видно, так, босиком, и привез ее на коне: жил-то Замятия не в кремле- почти на сумежье кривского и чудского концов, далеко на отшибе... И вот вытащил на середину освещенной избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал- не особенно громко, но так, что она съежилась, заслонилась руками: - Пляши!.. Не слишком просторна была дружинная хоромина. Гридни живо принялись двигать скамьи, освобождая место для танца, полезли на широкие лавки за спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью. - Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на нее кричали, как здесь, - сказал Харальд. Он обращался к Искре, устроившемуся подле него, но услышали и другие. - Не очень "она похожа на ваших девушек, хотя ее от вас привезли, - откликнулся Искра. - И пляшет, должно быть, не по-вашему? Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней: - Пристальнее гляди... - А ты? - озаботился Искра. Харальд ответил с деланным безразличием: - Да я еще дома на нее насмотрелся. Смага стояла посреди палат, точно летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы. До сих пор, когда люди видели ее около Замятниного дома (а правду молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в гости к себе Замятия не приглашал никого), заморская девка неизменно бывала одета так. как полагалось незамужним словенкам. Рубаха из тонкого полотна, перехваченная плетеным шерстяным пояском, ноги босиком либо в кожаных башмачках... Только поневы она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенскому роду, да востроглазые отроки еще углядели - вместо онучей из-под рубахи казались на щиколотках пестрые шаровары. А в остальном Смагу, можно сказать, до сего дня особо никто и не видел. И надо же такому случиться, что жадные мужские глаза, со всех сторон устремленные на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели. Ждали, что предстанет им полногрудая, статная красавица, белой лебе-дью проплывет по избе... готовились Замятие.' завидовать. И что? Худенькая, черномазенькая, росточка небольшенького... Да еще в ворох расписных ярких шелков замотанная по глаза... Хоть обратно ее, Замятия, веди. И о чем так взахлеб рассказывали видевшие ее пляску на пиру у датского князя?.. Девушка озиралась, словно затравленный зверек, кусала губу. Рука со стиснутым бубном висела бездельно. Харальд подумал, что в доме его отца рабыня-южанка - ее настоящее имя было Лейла, - часто смеялась и вообще выглядела повеселее. Однако сын конунга был здесь одним из немногих, кто знал, что в действительности представлял собой ее танец. И потому предвкушение скоро смело все прочие чувства. А самым первым - жалость невольную. - А баяли - самоцвет жаркий в пупке, - пренебрежительно махнул рукой один кметь, Лабутой звали. - У нее и пупка-то нету небось... Воины захохотали. Смага жалко вздрогнула. Самой шутки, конечно, не поняла, только то, что гоготали над ней. - Пляши!..- снова рявкнул Замятия. И так стиснул железный кулак, что только слепой не уразумел бы - до последнего не хотел тащить танцовщицу на люди, но теперь, если вдруг оплошает и тем его осрамит - до смерти готов был ее ремнем запороть. Смага посмотрела на него, словно уже видя в руке Замятии тот самый ремень... и что-то случилось. Молодой Искра Твердятич, тот ждал - сейчас вовсе сломается, упадет на колени, голову закроет ладонями... ан вышло наоборот. Видно, от отчаяния, умноженного страхом перед лютым хозяином и чужими неласковыми людьми, юркнула душа в единственное убежище, которое ей еще оставалось. И выпрямилась плясунья. Взмыли, вынырнули из вороха цветных шелков тонкие смуглые руки, и пламя светцов побежало по ним червонными бликами, зажглось в низках бус, откатившихся от запястий к локтям, а в бусах тех чередою шли красные сердолики и крупные горошины желтого янтаря. И ожил в правой руке бубен, а в левой звонко щелкнули отглаженные костяшки. Медленно переговаривались они с бубном, но та рождающая тревогу медлительность была в их беседе, с какой начинает свой путь наземь подрубленная сосна. Лейла-Смага не двигалась с места, лишь руки жили над головой, да постепенно запрокидывалась голова, да раскрывались пухлые губы, будто стон нестерпимый готовясь исторгнуть... И замерли все. - Смотри... вот сейчас...- шепнул Ха-ральд молодому Твердятичу. А бубен с костяшками уже не разговаривали- кричали. Словене, положившие свои гусли, гудки и сопели отдыхать в уголке, не выдержали, снова потянулись за ними,-глаз с плясуньи между тем не сводя. Стали потихоньку подыгрывать... Лейла внезапно выгнулась назад, да так, словно хребта у нее вовсе не было, бывалые воины, сами гибкие, как коты, оценили. Но и забыли тут же. Лейла выпрямилась, ни дать ни взять взметнула себя взмахом рук, да и понеслась вдруг по кругу, вертясь волчком. И с каждым поворотом сваливалось с нее по невесомой шелковой шали. Неясно было, как они, эти шали, прежде держались. И почему ни с того ни с сего начали падать, - руки-то девка в ход не пускала, как парили они над головой, занятые костяшками да бубном, так и продолжали парить... И про это тоже забыли. Потому что Лейла начала еще и петь. Петь на никому не ведомом языке, странном, гортанном. Как сама она только что понять не могла сказанного про нее, лишь то, что сказали нелестное и смешное, - так и теперь люди не могли разобрать ни словечка знакомого, а про что пелось - ясно было помимо словес. Да вовсе были ли они в той песне - слова? Может, только неудержимые стоны, всякому памятные, кому доводилось жадно ласкать любимое, влекущее, жаркое?.. И не осталось ни единого кметя, у коего не взыграло бы в широкой груди ретивое сердце. И глаза уже не видели, что худа телом была Смага и лицом темна, и черноволоса, и росточком невелика. Желанней сотни красавиц казалась она в этот миг всякому, кто смотрел на нее с лавок дружинной избы. Так потянула к себе, что хоть на ноги вскакивай... Кто-то самым первым начал тяжко прихлопывать себя по коленям в такт движениями Смаги, и очень скоро громыхали ладонями все, от отроков до бояр. И каждому каждый, кто слева-справа сидел, неизвестно почему стал казаться соперником. Притом что знал всяк - не его девка, нечего и рот разевать... Чудеса! Сидели, выпучив глаза, премудрые старики: куда-то подевалась вся их премудрость, вели слово сказать - не возмогут внятно промолвить, разве что замычать... У одного аж слюна покатилась струйкой по подбородку, запуталась в бороде... Разобрало даже Твердяту, заерзал, нахмурился, попробовал глаза отвести. Не вышло: возвращались глаза, сколько ни отводи... Что уж тут про молодых говорить? Харальд Искре уже не пытался ничего объяснять, оба туповато молчали, красные, словно две свеклы. И лишь князь Вадим спокойно сидел на своем стольце. Ему, вождю, гоже ли являть нахлынувшее? Не бил себя по коленям, не топал, ничего не кричал. Слегка улыбался в усы-- и все. Хорошо сделал, мол, что Замят-не велел девку вести. Знатно дружину хоробрую повеселил... Однако и княжеская десница время от времени сжималась в кулак. Вадим это замечал, расправлял пальцы без промедления. Спустя время костяшки снова белели. А Смага-Лейла все кружилась, и неслась вихрем, и роняла шелка. Прибоем отдавался в стенах рев голосов, дрожали стропила, ходил под ними клубами побеспокоенный дым. Вновь и вновь кольцом выгибалось тонкое тело, взлетало в немыслимых прыжках, так что пятки мелькали выше макушки... и, пролетев, опускалось невесомой пушинкой, мчалось дальше, теряя еще одну шаль... И опять ахнула и окаменела дружина Вади-мова, когда вдруг слетел последний покров, и осталась плясунья в одних красных шелковых шароварах. Да и то, какими следует портами назвать - типун на языке выскочит. Так, тоже вроде шалей каких-то, на бедрах заколотых да возле колен- сверху вниз всю ногу видать... Но тому, кто срамотой это назовет- опять типун на язык, помолчал чтоб. Так оно и должно быть, чтобы сияло умащенное потом смуглое тело, и текло, и струилось, и неведомым образом продолжало стремительный танец, неподвижно стоя на месте... Пел звонкий бубен, и вторили костяшки, и оторопевшие гудошники снова схватились за смычки, поднесли свирели к губам... Точно волны перекатывались под кожей полунагого девичьего тела, и громко неслась то ли песня, то ли нескончаемый любовный стон... И сорвался Замятия. Изошел в своем углу черной бешеной лютостью, не выдержал. Звериным прыжком подлетел к дивной плясунье, взметнул с полу овчину забытую... Сгреб девку в охапку, только ножки мелькнули в красном шелку... Рванулся за дверь. Лабута уже в спину ему отпустил шутку из тех, какими на свадьбе напутствуют жениха, идущего держать честной опочив, но Замятия вряд ли услышал. Надобно сказать - позже, по трезвом размышлении, иные усомнились, стоило ли приводить на святой праздник заморскую девку с ее танцем, неведомо какими богами благословленным... Однако сомнения жили недолго. В ночь Даждьбогова воскрешения едва ли кто из гридней остался обойден женскими ласками. Так бывало и в прежние времена, но немногие даже из старых бояр могли о себе самих вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше с такой щедростью дарили себя женам или случайным подругам. И не после каждого праздника точно в срок каждая баба родила по дитю... Но все это было потом. А пока Харальд с Искрой, распаренные и неловкие, вывалились на крыльцо, хватая ртами воздух, словно два карася. Принялись умывать лица снегом, выбрав в углу затоптанного двора место, где было почище. -Замятня-то...- наконец-то выговорил Твердятич.- Припас ведь я ему тут... подарочек... Харальд понял по голосу: из тех был подарочек, что к празднику Середины зимы во множестве подносят почтенным людям озорные юнцы. Кому сани втащат на крышу, кому в хлев заберутся и всем коровам попарно свяжут хвосты... Сам Рагнар Кожаные Штаны в молодости не чурался подобных забав, так какой упрек сыну?.. Харальд с любопытством смотрел на дружка, и Твердятич показал ему маленький берестяной туесок: - Вот! Щепоточку в огонь урони- и до завтра -не прокашляешься, очей от слез не протрешь! Бросим в дым огон ему?.. Харальд с непонятной радостью согласился. Замятию он, как многие, не любил. И почему-то после сегодняшнего особенно хотелось ему досадить. Замятнина изба была выстроена прошлым неудачливым летом еще попозже кремля - из сырых лесин, без сроку, без должного спросу, Иных ладожан сами кончанские приглашали жить у себя, теснились, давая витязям место. Замятню никто под кров не позвал, видать страшились, что кров того не вынесет, рухнет. Вот он с Лабутой да прочими ближниками и выстроил себе жилье. Забором обнес. Пустил по двору бегать злющего кобеля... Харальд с Искрой, невидимые в потемках, подобрались к забору с подветренной стороны; - Ты котом покричи, - посоветовал Твердятич товарищу. - Я на клеть, потом через сени на избу, и готово. Загодя разведывал! Видел бы сейчас своего единственного сынка боярин Пенек! К тому ведь привык, что не было в отроке задора к ратным потехам, рвения воинского. Сколько сраму поднял, тихоню вырастивши!.. Радовался Твердята, что сдружился сыночек с княжичем датским, начал от грамоток чужеземных головушку поднимать, разминать рученьки-ноженьки. И не ведал, что в дружбе той был его сын верховодом. - А пес отбежит?- шепотом спросил Харальд. - Не тронет меня пес, - ответил Искра уверенно. - Это видал? И сунул датчанину под нос запястье правой руки. До рассвета оставалось еще далеко, в темноте удавалось различить только тропку и белый снег по бокам, пришлось Харальду взять его руку в свою. Запястье Искры обвивала узкая шерстяная тесемка. - Собачья! - пояснил сын боярина. - Как стал носить- больше ни один не бросается... - Ш-ш!..- Харальд проворно схватил его за плечо. - Это что? Слышишь?.. Из-за высокого плетня, к которому они крадучись приближались, долетел жалобный то ли стон, то ли плач. -- Пес скулит, - шепнул Искра. - Привязали небось, вот и плачет от скуки. - Нет, - прислушался Харальд. - Не пес... - А рычит кто?.. - выдохнул Искра совсем уже тихо. Обоим сделалось жутковато. В самом деле, чего только ни произойдет в подобную ночь, кромешную, сумежную ночь, ни старому, ни новому году не принадлежащую!.. Ну как впрямь подступили к Замятие недовольные души... Или зверь невиданный пожаловал из лесу, когти-простер... Харальд первым поборол подхлынувший страх. У его племени считалось за доблесть раскапывать курганы богатых, но тяжких нравом людей, прилюдно сулившихся отстаивать свои сокровища даже после кончины. Немного сыскивалось храбрецов, решавшихся на схватку с жителями могил, но ведь сыскивались! А значит, сыну Рагнара Лодброка следовало быть не пугливей... Он подкрался к плетню вплотную и поискал щелку, но забор был плотный и к тому же сплошь забит мокрым снегом - все, что увидел, это свет от огня, горевшего во дворе. Харальд сперва разогнул спину, а потом вытянулся на носках, заглядывая через верх. Искра ростом был поменьше дружка, но тоже поспел, высунулся. Не отставать же!.. ...Факел, светивший Замятие по дороге домой, лежал на земле. Он не погас единственно потому, что упал рядом с колодой, где недавно кололи дрова: там осталось немало сухих щепок и клочьев бересты, и они занялись небольшим костерком, позволявшим рассмотреть, что делалось во дворе; А там совершалось вроде как продолжение Смагиного танца, от которого толком еще не остыла их плоть. Но каким же страшным оказалось то продолжение!.. Овчина, кутавшая заморскую девку от сырого зимнего холода, мокла в луже талой воды. Смага лежала на деревянных мостках, тянувшихся от калитки к крыльцу, лежала безобразно разломанная, распластанная, вбитая в набрякшие занозистые горбыли... И голая. Не по пояс, как в дружинной избе, - совсем. Лишь на одной ноге возле щиколотки болтался обрывок красного шелка- все, что осталось от вьющихся, точно алый огонь, шаровар... Нагие руки и ноги рабыни, казалось, светились в отблесках костерка, вспышки пламени выхватывали из темноты то грудь, то бедро. Но тело, только что мчавшееся во вдохновенном полете, полном дива и красоты, - это чудесное тело теперь корчилось на земле, мучительно выгибалось в жалком усилии столкнуть, сбросить навалившуюся тяжесть. И ни любви, ни страсти не было в стонах и плаче, слышимом сквозь глухой рык терзавшего ее существа. Замятия в своем волчьем полушубке казался сплошным комом тьмы, лесным чудищем, полузверем, получеловеком. Он тяжело поднимался и опускался и делал это с такой бешеной злобой, словно желал совсем истребить, разорвать, зубами сгрызть неведомо чем провинившуюся рабыню. И насилие, которое он так скотски жестоко над нею вершил, отличалось от того, что сулила мужчинам Смагина дразнящая пляска, словно куча дерьма - от благоуханного угощения, ждущего на богатом столе... Искра и Харальд, углядевшие все это через забор, тут же спрятались снова и обернулись друг к дружке, и глаза у обоих были круглые. - Кабы насмерть девку не задрал...- одними губами обозначил Твердятич. Харальд смотрел на него молча. Ему тоже хотелось вступиться за девушку, не знавшую подобного обращения в доме его отца, но как это сделать?.. Хозяину не станешь указывать, как ему со своими рабынями поступать. Только и пожелать девке, чтобы скорей забеременела да родила... Здесь, в Гардарики, принято было освобождать невольниц, родивших от хозяина. Харальд это знал. Искра вдруг завозился, полез рукой в кожаный кошель, висевший на поясе. И вытащил маленький туесок, про который они с Хараль-дом, потрясенные увиденным, успели начисто позабыть. - Спину подстОригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com