Знак Сокола - Страница 22

Глава девятая Боевые корабли Рюрика шли вверх по Мутной, потому что княжеские наворопники донесли о великой рати, воздвигнутой на варягов князем Вадимом. Ждать, что ли, пока к стольному городу подойдет?.. - Невесел государь-князь... - сказал боярин Сувор Щетина. Страхиня ответил ему: - Он не хочет этой войны. Выжившие походники лежали на самой княжеской лодье, в палубном шатре на носу. После скитания по болотам чистая одежда на теле и кожаный кров над головами были за счастье. Не говоря уж о том, что все их мучения остались наконец позади. И были не зря. Смерть, предательство и чужая вина, запятнавшая славное имя... все это обрело достойный венец. Откупленный кровью. - А не будет никакой рати, - прошептал Искра. Копье какого-то Замятнича, попавшее в спину, добралось до легкого: от сильного вздоха на губах возникали алые пузыри, и он отваживался только шептать. - Замятия погиб... и с ним люди его... кто в Новом Городе остался, тех на поток за измену... и все... Страхиня сидел против него, привалившись спиной к бортовым доскам. Он даже спал в таком положении, поскольку не мог опустить голову из-за раны. В полутьме шатра он осмелился приоткрыть свой новообретенный глаз. И поглядывал сквозь щелку в повязке, заново привыкая к богами данному зрению. Слова Искры заставили его очень нехорошо усмехнуться. - Какая измена?.. - спросил он. - Ты про что?.. Какая измена?.. - Так они ж... - с горячностью начала Крапива, устроившаяся между Искрой и отцом. Начала - и осеклась. Продолжать было нечего. Все видели мертвое тело Замятии, с которого гридни, пытаясь помочь, содрали рубашку, а вновь обрядить так и не успели. Все видели сизый шрам на левом плече у боярина - знак, втертый некогда пеплом в глубокий ожог. С таким-то знаменем, коего лишь первые ближники Вадимовы удостаивались, да на чудовищную измену пойти? На убийство Твердяты, на то, чтобы князя своего и весь Новый Город втянуть с Рюриком в смертельную сшибку?.. Или... Иное предположение Крапива произнести не решилась, потому что оно было еще хуже боярской измены. Когда у отца много детей, среди них попадаются и дурные. Это можно понять. Но вот чтобы отец собственных детей предавал... даже ради их вольности, ради их счастья, как он его разумеет... Страшно об этом даже подумать. - А ты, Болдырь?- спросила Суворовна без большой, впрочем, надежды. - Сказывал тебе Замятия, чьею волей пришел? Бывший разбойный вожак лежал на боку, с зашитым и стянутым плотными повязками животом. Держал руку Милавы в своей. - Нет, - ответил он медленно. - Не сказывал. Добычи долю сулил... Говорить ему было так же больно, как Искре. Твердятич помалкивал, хмурил чистый лоб. Крапива посмотрела на него и подумала, что он тоже ищет ответ, который лучше бы вовсе не находился. Мотнула головой, повернулась к Страхине и сказала совсем о другом: - Ты, я вижу, меч батюшкин добыл у Замятни... Вернул бы! Варяг ответил спокойно: - Прежде твоего батюшки были люди, хранившие этот меч. Пока Крапива переваривала его слова, не зная, как их понимать, - заговорил Харальд. Он единственный из всех мужчин не был ранен в бою на болоте, и это не веселило его. Девкам было простительно не участвовать в битве, но не ему, Рагнарссону! Он подумал о сражении, которого не хотел конунг Альдейгьюборга. Ха-ральду тоже не хотелось его, потому что с обеих сторон окажутся люди, которых он успел полюбить. Однако если правдой было то, о чем говорили венд и словене, и хольмгардский вождь содеял предательство... Честь требовала отмщения. - Почему Хререк конунг не желает войны? - спросил молодой викинг. - Такие, как он, становятся миролюбивы, лишь когда не надеются победить. Но ведь хольмское войско на четверть состоит из наших селундцев. И они перейдут к Хререку, когда увидят меня! - Ну а дальше, - отозвался Страхиня, - будет так, как ты сам обещал, когда мы сидели в лесу. Придет твой отец, и Рюрик уже не встретит его, как встретил когда-то, потому что битва с Вадимом выкосит войско. - Но я... - начал было Харальд. - Вряд ли они поладят добром, - безжалостно перебил варяг. - Если ты останешься жив, твой отец посадит тебя в Ладоге, как Ивара у англов, в Эофорвике. А если погибнешь, значит, княжить станет кто-нибудь из твоих братьев. У тебя ведь их много. Харальд промолчал. Лишь мучительно, до слез покраснел, как будто Страхиня сказал про него что-то невыносимо постыдное. - Страшные слова ты молвишь, варяг... - прошептал Сувор. Он выглядел заметно приободрившимся, но был еще очень слаб. Страхиня безразлично пожал плечами: - Объясни, в чем я ошибся, и я с тобой вместе порадуюсь. Некоторое время все молчали, только слышен был плеск воды под бортами и гул холодного северного ветра, наполнявшего паруса. Потом Харальд заговорил снова: - Ведь ты, ярл, будешь рядом с Хререком конунгом, когда мой отец огородит ему поле?.. - Всегда был, - ответил Сувор спокойно. - И тогда буду. - Ну так пусть лучше Эгиль бранит меня в Вальхалле за то, что я оставил его смерть неотмщенной. Пусть не будет сражения с холь-мгардцами, если оно повлечет немирье между Хререком и моим отцом. Я сын конунга и рад был бы завоевать себе державу, но против тебя, Сувор ярл, не пойду. Потому что ты спас меня, когда я умирал. Куделька, сжавшаяся в комочек у него за спиной, вдруг жалобно всхлипнула. Харальд повернулся к ней: - Дома у меня была сестра, ее звали Гуннхильд. Норны замкнули ее глаза, чтобы она зорче видела сердцем. Торгейр мне рассказал, что она умерла, и это была большая потеря. Но теперь кажется мне, будто могу я привезти в Роскильде другую провидицу, и не меньше ее дивная сила. Поедешь ли ты со мной, чтобы носить мое кольцо и "ждать меня из походов? Страхиня отвернулся от них, обмотанное повязкой лицо сделалось совсем деревянным. Он опустил ресницы, давая отдых глазам, и стал ждать ответа ведуньи. Куделька прижалась к плечу Харальда, захлебываясь слезами: - Я не провидица, любый... Я не умею видеть будущее так ясно, как зрит его моя наставница или твоя сестра Гуннхильд... Я только чувствую, как оно надвигается на нас, и мне страшно... Уезжай к отцу, любый, не оставайся с нами на смерть... - На какую смерть?- изумился датчанин. - Почему на смерть?.. - А ты думаешь, что с нами будет, если у них с Вадимом миром дело решится? медленно проговорил Болдырь. - Выболтаем вдруг, что никому не потребно... - А кмети? - похолодела Крапива. - Кмети-то княжьи... Лодья целая, видела... - То кмети, - сказал Болдырь. - А то мы. - Я бы За этой правдой еще раз пошел, - прошептал Искра. Харальд обнял плачущую Кудельку и неожиданно увидел перед собой море. Бескрайнее море, величественно вздымающее увенчанные гребнями волны. Облака над ним, летящие неведомо куда и откуда... Солнце, гаснущее в пучине... Парус из пророчества Гуннхильд, наконец-то явившийся вдалеке... Он сказал: - Не по праву будут меня называть сыном конунга, если я не смогу защитить тех, кто в этом нуждается. Ты примешь мое приглашение, ярл? Старый воин посмотрел на него и грустно, ласково улыбнулся. Харальд успел понять эту улыбку и то, что Сувор ответит отказом: ему ли, столько лет служившему своему князю, теперь от него уходить, словно он был в чем виноват?.. И Крапива, гордая и отчаянная, не бросит отца, а за ней еще Искра, не только по слову Твердяты принявший узы жениховства... Искра, которого он, Харальд, называл побратимом... Что же до Страхини... В это время снаружи раздались голоса, по палубе прошуршали шаги, откинулся колеблемый ветром полог, и в шатер вошел князь. Восемь человек смотрели на ладожского государя, и у каждого в ушах еще звучали слова, только что произносившиеся под этим кожаным кровом. Они ожидали, что Рюрик вот сейчас заговорит с ними о том же. О рати с князем Вадимом и о том, как ее избежать... Однако ошиблись. Князь сел рядом с Сувором и начал рассказывать ему, что тела отроков, найденные на корабле, наконец-то должным образом приготовлены к погребению и ждут только костра: - Датский княжич дает свою лодью, чтобы твои кмети и его витязь Эгиль приняли равную честь. ...Когда вошел князь, Страхиня словно бы отодвинулся еще дальше в тень, и не потому, что его глаза, не терпели яркого света. Наоборот- он преодолевал жестокую резь, но смотрел только на Рюрика и взгляда не отводил. Он никогда не видел его до битвы в болоте. Да и тогда - мельком. А вот теперь глядел и глядел, и пытался представить его себе молодым. Князь вел с его товарищами ничего не значащий разговор, спрашивал о ранах, о том, не терпят ли какой нужды. А зоркие глаза между тем переползали с лица на лицо, взвешивая и оценивая. Он что-то решал про себя. Отгонял прочь последние сомнения. Приговаривал... Страхиня сидел на другом конце шатра, откинув голову - поди разбери, смотрит ли из-под повязки... Он видел, что Харальд был единственным, кого не коснулся княжеский взгляд. Рюрик просто сказал ему, поднимаясь: - Пойдем, княжич. Дело у меня к тебе есть. Харальд с готовностью встал. - Погоди, кнез, - сказал Страхиня. На языке вагиров сказал. Рюрик остановился. Обернулся и посмотрел на него через плечо, хмурясь и ощущая внезапно нахлынувшую тревогу. Страхиня, поднявшись с заметным трудом, подошел к нему, и они оказались одного роста. Усмехаясь обезображенным ртом, молодой варяг не спеша сунул руку за пазуху, нащупал там что-то. Вытянул плоский кожаный мешочек и снял его с ремешка. Протянул князю на ладони: - Вот, возьми, кнез. Моя мать велела передать это тебе, когда умирала. Она сказала, что я, может быть, тебя разыщу. Мешочек был очень старый и вытертый, много раз промоченный водою и потом, а случалось, что и кровью. Князь странно медлил несколько очень долгих мгновений, но потом все же взял его и начал медленно распутывать завязки. Семеро остальных смотрели недоумевая и силясь что-то понять. И молодой Твер-дятич, к которому Страхиня стоял правым боком, первым заметил то, что заметил бы и всякий другой, увидевший этих двоих рядом. Сходство... Князь наконец развязал тонкие ремешки и вынул из мешочка то, что в нем находилось. У него на ладони лежал серебряный знак Сокола. Тот самый, что он подарил когда-то Нечаянке. - Ты?.. - внезапно севшим голосом спросил ладожский государь. - Ты?.. Падала в небытие стольная Ладога. И та держава, которую он мечтал создать здесь и укрепить Новым Городом и иными большими и малыми городами, стоявшими вблизи и вдали. Вспыхнул и исчез его мелкий раздор с князем Вадимом. И то большое немирье, в которое этот раздор чуть было не перерос. И Рагнар Кожаные Штаны с его грозными кораблями, остановившимися, как донесла ижорская стража, уже у Котлина острова. И цена, которой он собирался купить Ладоге мир... Ничто больше не имело значения. Кроме одного. Нечаянка... И сын ее. Его, Рюрика, сын. Сын... - Она меня ненавидела? ' - Она говорила, что ты, верно, будешь великим правителем. Кто не жертвует людьми, тот не оставляет после себя державу... Молчание. Потом: - Помнишь, что предсказал Семовит? "Вернешь..." Отец или сын, никакой разницы нет... - Я признаю тебя перед людьми и дружиной. Ты будешь со мной. - С тобой будет оберег, который хранила мать... - Мне нужен ты. - Я не нужен тебе, отец. Я слишком долго искал заветный меч, чтобы отнести его мертвому роду. - О чем ты? - Нечаянка давно умерла, отец. Тогда еще жив был старейшина Семовит и другие из рода. - А теперь?.. - Теперь нет никого. - Есть ты... - А ты уверен в этом, отец? - Я уверен, что немного найдется князей, способных похвалиться подобным наследником!.. - Я смертельно ранил Хрольва Пять Ножей, ярла Рагнара конунга, когда он попытался меня зарубить вместо ответа. Я убил Замятию, боярина князя Вадима. Ты хочешь с ними союза. Я плохой наследник, отец. - Ты мой сын! - У тебя будут еще сыновья, отец. Снова молчание. -- Скажи хоть, как называла тебя мать, чтобы я мог дать это имя другому... - Ингар. Она звала меня Ингаром, отец. А потом было вот что. Две рати, ладожская и новогородская, встретились чуть выше порогов, на той самой поляне, над которой больше не высилась двадцатисаженная красавица ель. Когда причалили варяжские корабли, князь Рюрик первым вышел на берег. Он был без брони и оружия. Поднял над головой щит и обратил его к себе выпуклой стороной. Ответить боевой стрелой на такой знак- совсем не иметь чести. Князь Вадим тоже сложил наземь меч и кольчугу и вышел к нему. Они встретились посреди поля и долго говорили наедине. О чем именно - не слышал никто, и многим казалось, будто они уговариваются решить дело поединком. Все знали храбрость двух князей, все знали, какие это великие воины. Но Рюрик и Вадим вернулись каждый к своему войску: - Сече не быть. - Как не быть?..- окружили своего князя новогородцы. - А за Твердислава Радонежича расплатиться? За всех, кого Рюриковичи вот у этих кострищ убивали, а потом еще и мертвых незнамо куда уносили, хоронили неведомо как?.. - Не Рюриковичи их сгубили,- отвечал батюшка-князь. - Не с ними будем расплачиваться. - А кто же?.. - Болдыревы вурдалаки болотные. Зря мы Сувора в непотребстве винили, чист он. Открылась истина наконец... - Скажи слово, княже! Леса пожжем, болота шеломами вычерпаем, а не жить боле разбойникам!.. - Послан уже за их головами храбрый Замятия Тужирич с малой дружиной. Нашел он разбойное логово в самой крепи болотной и бился долго и тяжко... Корабль отстоял, на котором они Суворовичей мертвых прятали, вину возвести чтоб. Вон он, корабль тот, поодаль стоит... Ватагу разбойную Тужирич без остатка всю положил. Датского княжича оборонил, самого боярина Сувора и детей боярских, вурдалаками взятых: молодого Искру Твердятича и Крапиву Суворовну. Да только сам себя и дружину верную не сберег... Князь ладожский Рюрик, сюда уже идя, на место его сечи попал. Одного Болдыря живого среди мертвых нашел, в полон взял... - Какой же казнью разбойника лютого нам жизни лишить?.. - А возжигать станут погребальный корабль, ему голову срубят и мертвым под ноги бросят. Беседа же двух государей, которой не слышали и первые ближники, на самом деле была такова: - О чем, светлый княже, хотел со мной потолковать?- спросил князь Вадим. Ему удалось скрыть владевшее им напряжение. Почти совсем. Князь Рюрик не спеша поднял руку, почесал белый висок. - Да так, о безделице,- передернув плечами, ответил он с едва заметной усмешкой.- Сказитель, вишь, в Ладоге у нас объявился. Басенку занятную баял... - Какую же?- спросил Вадим. - А такую, что будто бы жили в стародавнее время два рода. К примеру, Кречеты и Лесные Коты. И все время крепко меж собой враждовали, потому что Кречеты в тех местах были пришлыми, и Коты видели в том себе ущемление. Пока один из Котов не уговорил своего вождя послать к Кречетам верных людей - великого замирения ради. Вождь сделал вид, что согласен, сам же отправил вслед посольству проверенных гридней с тайным наказом: настигнуть и... - Чего только теперь не расскажут про давние времена!- сквозь зубы пробормотал князь Вадим.- Я, кажется, тоже слышал что-то подобное... - Да?- наклонил голову Рюрик.- И как же рассказывают эту баснь в Новом Городе? Вот бы знать, ведомо ли сказителям, что вождь Кречетов, на которого должно было пасть подозрение, истины докопался? И еще, что будто бы выжил какой-то княжич заморский... За которым немалое войско от Котов отбежало бы... Сам я всего не упомню, но сказители мои здесь со мной, - с твоими поделятся, прикажи только... Вадиму понадобилась вся его выдержка, чтобы равнодушно отмахнуться: не воинское, мол, дело- баснопевцев друг с другом сводить! Однако он был князем. И виду не показал. - Что-то там еще было такое,- продолжал Рюрик. - Что будто бы встали грудь в грудь Кречеты и Коты, а из-за речки на них род Ворона поглядывал, клюв да когти точа... - Да?- спросил Вадим. Голос его не дрогнул: он был князем. - И чем же кончилось? - Странно кончилось,- ответил варяг.- Сколько слышал сказителей, всяк по-своему баснь эту венчает. Мы-то с тобой чем ее завершим?.. Утро следующего дня удалось прозрачным и синим. Еще до света опытные мореходы положили на берег катки. Навалились и в последний раз вывели на сушу тяжелый датский корабль. А потом щедро обкладывали его хворостом, чтобы мокрое разбухшее дерево легче принимало огонь. Все исполнялось по замыслу двух князей, по их слову, произнесенному накануне. Одному лишь человеку до того слова и замысла уже не было дела. Умер ночью верный Рюриков боярин Сувор Несмеянович. На руках у любимой дочери умер, у Крапивы Суворовны. И люди рассказывали, будто перед смертью он попросил позвать князя. И когда тот пришел, старый воин сказал ему: - Долго я служил тебе, господине. А теперь не могу. И вот что удивительно - кое-кто утверждал, будто сказал боярин вовсе не "не могу", а иное и страшное: "не хочу". Но такие разговоры скоро утихли, потому что у Сувора Несмеяновича язык отсох бы скорей, чем в самом деле повернулся подобное произнести, и все это знали. Теперь боярин лежал там, где и было ему по праву самое место: во главе своих отроков, на носу корабля. А Болдыря вели к смертной ло-дье два хмурых кметя-варяга. Он шел сам, глядя на рассветное солнце. Шел, держась прямо и твердо, хоть рана под повязкой горела лютым огнем, стирая темный загар с обветренного лица. Мимо новогород-цев и ладожан, которых, что правду таить, в былое времечко изрядно побили-пощипали его разгульные молодцы. Мимо тесно прижавшихся друг к дружке Крапивы Суворовны, Искры Твердятича (вот уж зря встал, этак ведь и за батюшкой недолго следом отправиться...) и датского княжича с его хромоножкой-ведуньей. Большой пес, жмущийся к чьим-то коленям... Четыре белых лица, четыре пары вопрошающих глаз... не поминайте лихом, счастливо вам за морем у княжича погостить... Страхини среди них не было, и только об этом Болдырь, пожалуй, и сожалел. ...Мимо двух князей, стоявших бок о бок. Тут Болдырь то ли запнулся, то ли чуть промедлил... и некоторым, смотревшим на него уж слишком внимательно, показалось, будто он хотел плюнуть под ноги двум государям... Не плюнул. Усмехнулся. Дальше пошел. А когда он поднялся по короткому всходу и соступил на палубу корабля, он посмотрел на север и долго не отводил глаз от чего-то, видимого только ему; За то, что он даст себя оболгать, ему была обещана княжеская награда. Милавушку невозбранно отпустят, куда она сама пожелает. Он сказал, что хочет увидеть, как она уезжает. Ему обещали и это. Он улыбнулся ей вслед, а потом повернулся к двум гридням, державшим наготове мечи, и улыбка стала горькой и страшной. На колени перед ними он так и не встал. А когда пламя поглотило мертвые тела и корабль и над погребальным костром развеялся дым, было замечено, что Мутная начала отступать с затопленных берегов. Что-то наконец сдвинулось в мире и вновь пошло своим чередом. И уже рокотали вдали, обретая прежнюю мощь голоса, окутанные радугами пороги. А потом был вечер совсем другого дня. И песчаная коса на оконечности лесистого острова в устье реки Нюйи, там, где она широко разливается, раскрывая объятия морю. Харальд шел по влажному песку, оставляя цепочку глубоких следов, и крепко сжимал в своей руке ладошку Кудельки. Гуннхильд не взяла с собой старинный костяной гребень, наследие ушедших провидиц. Знала, верно, что долго без дела лежать ему не придется... - И ты не пошел и не рассказал людям, что у вас приключилось с моим воспитателем Хрольвом?.. - Нет. Не пошел. - Ты был ранен и плохо понимал, что творишь... - Я был ранен. Но не так тяжело, чтобы не понимать. - Тех, кто скрывается от мести, у нас называют нидингами и хоронят между сушей и морем, в дармовой земле... - Мне нет дела до законов твоей страны, Рагнарссон. И до того, как меня у вас назовут. - Из-за тебя умерла моя сестра, венд, и Друмба взошла за ней на костер. Ты помнишь ее, Ингар? - Лучше, чем тебе кажется, Рагнарссон. Но взамен тех, кто погиб, я вновь дал тебе пророчицу, воительницу и побратима. Тебе этого мало? Лейла-Смага семенила за Харальдом, зябко кутаясь в широкий меховой плащ. Сын конунга выкупил ее, оставшуюся без хозяина; она ехала с ним домой, ибо дурной сон завершался. А позади медленно шла Крапива Суворовна, и меч при бедре плохо вязался с длинной рубахой и скорбной, белым по белому браной прошвой поневы. Мохнатый Волчок привычно бежал у ноги. Дочь боярская вела в поводу сразу двух лошадей. Серый жеребец гордился и выступал бережным шагом, неся жестоко израненного Крапивиного суженого, Искру Твердятича... Страхини с ними не было, но не думала и не помнила о нем одна Лейла. Да и то потому, что ни разу не видала его. Они уходили все дальше от варяжской боевой лодьи, доставившей их сюда через Нево-море и полноводное Устье. А впереди, на самой оконечности острова, лежали темные корабли Рагнара Лодброка. Селундцы пришли забрать Харальда и его друзей, спасенных оберегом Страхини. А дальше пролег неприветливый горизонт, обложенный штормовыми тучами, грозный, сулящий неведомо что. Уже шел навстречу сыну сам конунг, когда далеко-далеко в море Харальду померещился парус... У Рагнарссона было отменное зрение, но все-таки не столь острое, как у его побратима, и он не мог с уверенностью сказать, был этот парус на самом деле или только привиделся. И если так, то не его ли ему предстояло весь остаток дней высматривать впереди?.. Холодный ветер летел над простором Варяжского моря, катившего с запада вереницы глухо рокочущих волн. В той стороне, откуда они приходили, громоздились тяжелые тучи, сулившие неистовый шторм. Шторм из тех, каких боялись самые отчаянные мореходы. С бешеным дыханием, раздирающим в клочья всякие паруса. С прощальным снегом зимы, жалящим, словно рои отточенных стрел... А позади туч клонилось к закату большое красное солнце. Оно расстилало над морем косые полотнища последних лучей, и там, где лучи касались воды, гребни вспыхивали недобрым багрянцем. Волны тяжело били в скулу маленькой парусной лодки, и пена захлестывала через борт. На дне уже собралось изрядно воды, но сидевший на руле человек ее не вычерпывал. Берег постепенно исчезал за кормой, на востоке росла стена темноты. Кого-то ждало за нею новое утро... Ингар, прозванный людьми Страхиней, назад не оглядывался. Он давно отвык оглядываться назад. И всего меньше смысла было бы в этом теперь. Теперь, когда заветный Перунов меч вместе с ним возвращался к его мертвому роду... Он держал руль, привычно направляя бег послушной маленькой лодки, и не сворачивал паруса. Шторм надвигался, метя широкое море, волны становились все выше. Брызги текли по лицу, соленые брызги, и были почему-то горячими. Ингара никто не ждал впереди. Ему некуда было идти, некуда возвращаться. Он подумал о девушке, которая могла его полюбить, которая почти полюбила его. Для нее стал расплатой погребальный костер. А теперь ему настало время платить... Потом рядом с ним присела его мать, погладила по голове: - А может, сынок, все-таки еще поживешь?.. Догорела заря, и все море окутала темнота. ...А на островке, затерянном среди болот, все было по-прежнему. Водили хоровод обсохшие валуны, и сосны распевали у дедушкиной могилы, качаясь под солнцем. Милава размеренно налегала на шест, гоня к острову плотик, в укромном местечке дождавшийся ее возвращения. Когда он ткнулся в камни, она вышла на берег, крепко привязала веревку и увидела, что возле могилы скоро выглянут первые желтенькие цветы, а грядки совсем расплылись и требуют хозяйской руки. Надо было начинать жить. Копать землю, бросать в нее семена... Милава подошла к клети и распахнула скрипучую дверь. Солнце хлынуло внутрь и осветило человека на низкой лежанке. Исхудалый Свияга повернул голову, щурясь на свет. - Это я, - сказала Милава.