Змеиный зал - Страница 5

Рассказывая о всевозможных рептилиях, Дядя Монти часто переключался — здесь это слово означает «отклонялся от темы» — на рассказы о своих путешествиях, описывая мужчин, змей, женщин, жаб, детей и ящериц, с которыми ему приходилось встречаться. А вскоре бодлеровские сироты уже сами рассказывали ему о своей жизни и о родителях, по которым они очень тосковали. Дядя Монти слушал рассказы юных Бодлеров с таким же интересом, с каким юные Бодлеры слушали его истории, и порой они так увлекались, что едва успевали проглотить обед перед тем, как забраться в маленький тесный джип Дяди Монти и поспешить в кино.

Но однажды утром, позавтракав и войдя в Змеиный Зал, трое детей нашли там не Дядю Монти, а записку, которую он им оставил. Записка гласила следующее:

— Что значит «обалдевший»? — спросила Вайолет, когда записка была прочитана.

— Растерянный и взволнованный, — объяснил Клаус, который еще в первом классе вычитал это слово в одном стихотворном сборнике. — Наверное, он имеет в виду, что очень взволнован перед поездкой в Перу. Или взволнован приездом нового ассистента.

— Или взволнован нашими рассказами, — сказала Вайолет.

— Киндл! — выкрикнула Солнышко, что, пожалуй, означало: «Или взволнован всем сразу».

— Я и сам немного ошарашен, — сказал Клаус. — С Дядей Монти так весело.

— Да, очень, — согласилась Вайолет. — Мне казалось, что после пожара я уже никогда не буду счастливой. Но здесь просто замечательно.

— А мне все равно не хватает родителей, — сказал Клаус. — Как ни хорош Дядя Монти, мне бы так хотелось по-прежнему жить в нашем настоящем доме.

— Конечно, — быстро сказала Вайолет и, немного помолчав, медленно произнесла вслух то, о чем размышляла все последние дни: — Думаю, нам всегда будет недоставать наших родителей. Но мне кажется, что, даже скучая по ним, не обязательно все время быть несчастными. В конце концов, они бы не хотели, чтобы мы были несчастны.

— А помнишь, — задумчиво проговорил Клаус, — то дождливое утро, когда мы от скуки выкрасили ногти на ногах ярко красной краской.

— Да, — ответила Вайолет, улыбаясь. — И я еще пролила ее на желтое кресло.

— Арчо! — спокойно сказала Солнышко, что, пожалуй, означало нечто вроде: «А пятно так и не удалось до конца вывести».

Бодлеровские сироты улыбнулись друг другу и молча принялись за работу.

Они прилежно трудились, понимая, что мир и покой, который они обрели здесь, в доме Дяди Монти, конечно же, не восполнил им утраты родителей, но, по крайней мере, позволил воспрянуть духом после месяцев горя и лишений.

Конечно, очень прискорбно, что этот счастливый миг был пока для детей последним, но тут уж ничего не поделаешь. Бодлеры подумывали о ленче, когда услышали гудок подъехавшей к дому машины. Детям он возвестил о прибытии Стефано. Нам же он возвещает начало новых несчастий.

— Наверное, это новый ассистент, — сказал Клаус, отрывая взгляд от «Большой перуанской книги о малых перуанских змеях». — Надеюсь, он такой же славный, как Монти.

— Я тоже надеюсь, — сказала Вайолет, открывая и захлопывая ловушку для жаб, чтобы проверить, как она работает. — Было бы неприятно путешествовать по Перу с кем-нибудь скучным и неприветливым.

— Гердж! — заявила Солнышко, что, пожалуй, означало: «Ладно, пойдем посмотрим, каков он, этот Стефано!»

Бодлеры покинули Змеиный Зал, вышли из дома и увидели такси, которое остановилось возле кустов-змей. С заднего сиденья выбирался высоченный тощий человек с длинной бородой и без бровей; в руке у него был черный чемодан с блестящим серебряным замком.

— Я не собираюсь давать тебе на чай, — сказал бородач водителю такси, — ты слишком много болтаешь. Не всем, знаешь ли, интересно слушать про твоего очередного младенца. Эй, вы там. Я Стефано, новый ассистент доктора Монтгомери. Здрасте.

— Здравствуйте, — сказала Вайолет и подошла к нему: в его хриплом голосе было что-то слегка знакомое.

— Здравствуйте, — сказал Клаус и посмотрел на Стефано: в его блестящих глазах было что-то очень знакомое.

— Здр! — взвизгнула Солнышко. На Стефано не было носков, и Солнышко, ползая по земле, разглядела между башмаком и отворотом штанины его голую щиколотку. На щиколотке было что-то уже совсем знакомое.

Бодлеровские сироты одновременно поняли одно и то же и отступили на шаг, как вы отступили бы от рычащей собаки. Этот человек не Стефано, как бы он себя ни называл. Трое детей осмотрели нового ассистента Дяди Монти с головы до пят и увидели, что это не кто иной, как Граф Олаф. Хоть он и сбрил свою единственную бровь и отрастил бороду, но он никак не смог спрятать татуированный глаз на щиколотке.

Одно из самых неприятных занятий в жизни — это предаваться сожалениям о совершенных поступках. С вами что-то случается, вы поступаете неправильно, а потом долгие годы жалеете, что не поступили иначе. Иногда, например, гуляя по берегу моря или навещая могилу друга, я вспоминаю день, когда не захватил с собой фонарь, а его следовало захватить, и последствия оказались самыми катастрофическими. Почему я не захватил фонарь? — думаю я, хотя уже ничего нельзя изменить. — Мне следовало захватить фонарь.

С этого самого мгновения Клаус долгие годы вспоминал тот момент, когда он и его сестры поняли, что Стефано вовсе не Стефано, а Граф Олаф, и страшно жалел, что не окликнул водителя такси, который уже разворачивал машину на подъездной дороге. Стойте! — думал Клаус, хотя уже ничего нельзя было изменить. — Стойте! Заберите этого человека! Мы, конечно, прекрасно понимаем, что от удивления Клаус и его сестры оторопели, но даже годы спустя Клаус лежал в постели без сна и думал, что, может быть, ну вот может быть, прояви он больше энергии, и ему удалось бы спасти Дядю Монти от смерти. Но он ее не проявил. Пока бодлеровские сироты во все глаза смотрели на Графа Олафа, такси уехало, и дети остались наедине со своим лютым врагом — здесь это выражение означает «злейший, самый страшный враг, какого можно себе представить». Граф Олаф улыбался им, как улыбалась бы Монгольская Подлюка, если бы ей на обед каждый день подавали белую мышь.

— Может быть, один из вас отнесет чемодан в мою комнату? — спросил Граф Олаф скрипучим голосом. — Поездка по этой вонючей дороге — занятие не из приятных, и я очень устал.

— Если кто и заслуживает поездки по Паршивой Тропе, — сказала Вайолет, глядя на него пылающим взглядом, — так это вы, Граф Олаф. Мы не только не поможем вам нести багаж, но и в дом вас не пустим.

Олаф нахмурился и огляделся по сторонам, словно ожидая, что за кустами-змеями кто-то прячется.

— Какой еще Граф Олаф? — насмешливо спросил он. — Меня зовут Стефано. Я здесь, чтобы помочь Монтгомери Монтгомери в экспедиции в Перу. А вы трое, полагаю, лилипуты, которые прислуживают в доме Монтгомери.

— Мы не лилипуты, — твердо сказал Клаус. — Мы дети. А вы не Стефано. Вы Граф Олаф. Хоть вы отрастили бороду и сбрили бровь, но остались все тем же презренным типом, и в этот дом мы вас не пустим.

— Фута! — крикнула Солнышко, что, пожалуй, означало: «Я согласна!»

Граф Олаф посмотрел на каждого из бодлеровских сирот, и его глаза сверкнули, словно он собирался сказать что-то очень смешное.

— Не понимаю, о чем это вы, — проговорил он. — А если бы и понимал и действительно был этим самым Графом Олафом, о котором вы говорите, то подумал бы, что вы очень невежливы. А если бы подумал, что вы очень невежливы, то мог бы рассердиться. А если я сердит, кто знает, что я могу сделать?