Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова - Страница 26

Вот еще рассказ о каламбуре Дантеса по воспоминани­ям княгини В. Ф. Вяземской, записанным П. И. Бартеневым: «На одном вечере Гекерн, по обыкновению, сидел подле Пуш­киной и забавлял ее собою. Вдруг муж, следивший за ними, заметил, что она вздрогнула. Он немедленно увез ее домой и дорогою узнал от нее, что Гекерн, говоря о том, что у него был мозольный оператор, тот самый, который обрезывал мо­золи Наталье Николаевне, прибавил: «II m'а dit que le cor de madame Pouchkine est plus beau que le mien». Пушкин сам передавал об этой наглости княгине Вяземской».

О степени раздражения Пушкина рассказывают совре­менники. Так, со слов княгини В. Ф. Вяземской передает П. И. Бартенев: «Накануне Нового года у Вяземских был большой вечер. В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказы­вать ему от дому не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Ната­лья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. Наталья Николаевна с ним была то слишком откровенна, то слишком сдержанна.

На разъезде с одного бала Геккерн, подавая руку жене своей, громко сказал, так что Пушкин слышал: «Allons, ma legitime» (Идем, моя законная).

В воспоминаниях А. О. Россета сохранился следующий случай: «В воскресенье (перед поединком Пушкина, значит, 24 января) Россет пошел в гости к князю П. И. Мещерскому (зятю Карамзиной, они жили в д. Вьельгорских) и из гостиной прошел в кабинет, где Пушкин играл в шахматы с хозяином. «Ну что, — обратился он к Россету,— вы были в гостиной: он уж там, возле моей жены?» Даже не назвал Дантеса по име­ни. Этот вопрос смутил Россета, и он отвечал, запинаясь, что Дантеса видел. Пушкин был большой наблюдатель физионо­мий, — он стал глядеть на Россета, наблюдал линии его лица и что-то сказал ему лестное. Тот весь покраснел, и Пушкин стал громко хохотать над смущением 23-летнего офицера» . 

Данзас рассказывает один эпизод из этого периода, ри­сующий степень раздражения Пушкина. Мне кажется, что в рассказе Данзаса не все соответствует действительности, но он может объяснить, почему вызов был направлен не Данте­су, а Геккерену.

Геккерен «заставлял сына своего писать к нему письма, в которых Дантес убеждал его забыть прошлое и помирить­ся. Таких писем Пушкин получил два, одно еще до обеда, быв­шего у графа Строганова, на которое и отвечал за этим обе­дом барону Геккерену на словах, что он не желает возобнов­лять с Дантесом никаких отношений. Несмотря на этот ответ, Дантес приезжал к Пушкину с свадебным визитом, но Пуш­кин его не принял. Вслед за этим визитом, который Дантес сделал Пушкину, вероятно, по совету Геккерена, Пушкин получил второе письмо от Дантеса. Это письмо Пушкин, не рас­печатывая, положил в карман и поехал к бывшей тогда фрей­лине г-же Загряжской, с которою был в родстве. Пушкин че­рез нее хотел возвратить письмо Дантесу, но, встретясь у ней с бароном Геккереном, он подошел к нему и, вынув письмо из кармана, просил барона возвратить его тому, кто писал его, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже и имени его он слышать не хочет.

Верный принятому им намерению постоянно раздражать Пушкина, Геккерен отвечал, что так как письмо это писано было к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его. Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерену со словами: «Тu la recevras, gredin» (Ты его получишь, негодяй).

Ну, конечно, последняя фраза не была сказана. Как ни смотреть на Геккерена, нельзя, конечно, не признать, что, вы­слушав такое оскорбление, Геккерен тотчас же должен был вызвать Пушкина. Недопустимо, чтобы он смолчал.

Ближайший повод рассказан дочерью Пушкиной (от П. П. Ланского) — А. П. Араповой в ее воспоминаниях. В них лич­ность Пушкина изображена темными красками, и ей трудно верить в очень многих сообщениях о Пушкине, но в том рассказе, который я сейчас приведу, ей можно и должно пове­рить, ибо это говорит дочь о матери.

«Дантес, окончательно разочарованный в своих наде­ждах, так как при редких встречах в свете Наталья Никола­евна избегала, как огня, всякой возможности разговоров, хо­рошо проученная их последствиями, прибегнул к последне­му средству.

Он написал ей письмо, которое было — вопль отчаяния с первого до последнего слова.

Цель его была добиться свидания. Он жаждал только возможности излить ей всю свою душу, переговорить толь­ко о некоторых вопросах, одинаково важных для обоих, за­верял честью, что прибегает к ней единственно, как к сестре его жены, и что ничем не оскорбит ее достоинства и чисто­ту. Письмо, однако же, кончалось угрозою, что если она отка­жет ему в этом пустом знаке доверия, он не в состоянии бу­дет пережить подобное оскорбление. Отказ будет равносилен смертному приговору, а может быть, даже и двум. Жена в сво­ей безумной страсти способна последовать данному им при­меру, и, загубленные в угоду трусливому опасению, две моло­дые жизни вечным гнетом лягут на ее бесчувственную душу».

«Года за три перед смертью, — пишет в своих воспоми­наниях А. П. Арапова,— она рассказала во всех подробностях разыгравшуюся драму нашей воспитательнице, женщине, по­святившей младшим сестрам и мне всю свою жизнь и вну­шавшей матери такое доверие, что на смертном одре она по­ручила нас ее заботам, прося не покидать дом до замужест­ва последней из нас. С ее слов я узнала, что, дойдя до этого эпизода, мать, со слезами на глазах: «Видите, дорогая Кон­станция, сколько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свида­ние... Свидание, за которое муж заплатил своей кровью, а я — счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столь же кратко, сколько невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания. Но кто допустит его искренность?»

Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики, в Кавалергардских казармах, так как муж ее состоял офицером этого полка... Чтобы предотвратить опасность возможных последствий, Полетика сочла нужным посвятить в тайну предполагавшейся встречи своего друга и влюбленного в нее кавалергардского ротмистра П. П. Ланского (впоследствии второго мужа Пушкиной), поручив ему, под видом прогулки около здания, зорко следить за всякой подозрительной личностью». Когда Наталье Николаевне пришлось давать объяснения по поводу свидания своему мужу, получившему анонимное уведомление об этом событии, она так рассказала (в передаче ее дочери) о том, что происходило во время этого свидания: «Она не только не отперлась, но с присущим ей прямодушием поведала ему смысл полученного послания, причины, повлиявшие на ее согласие, и созналась, что свидание ее не имело того значения, которое она предполагала, а было лишь хитростью влюбленного человека. Этого открытия было достаточно, чтобы возмутить ее до глуби­ны души, и тотчас же, прервав беседу, своей таинственностью одинаково оскорбляющую мужа и сестру, она твердо заявила Геккерену, что останется навек глуха к его мольбам и заклинаниям и что это первое его угрозами вынужденное свидание непреклонною ее волею станет и последним».

А. П. Арапова окружает свой рассказ роем психологических и моральных соображений. Мы можем оставить их без внимания и взять только одно утверждение о факте свидания. Да, на квартире у Идалии Григорьевны Полетики состоя­лось свидание Дантеса с Натальей Николаевной.

Об этом свидании мы знаем и из другого источника — из рассказов княгини В. Ф. Вяземской, записанных П. И. Бар­теневым: «Madame N. N., по настоянию Гекерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказыва­ла княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с гла­зу на глаз с Гекерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».