Зимний ветер. Катакомбы - Страница 5

Целый день поезд утомительно медленно полз среди гористых пейзажей, осенних рощ, часто останавливался, пока к ночи окончательно не остановился на станции Яссы, забитой воинскими эшелонами и маршевыми ротами.

Петю выгрузили и вместе с другими ранеными перенесли в какойто громадный сумрачный католический монастырь, превращенный в госпиталь.

Чабан сбегал в город и скоро вернулся, сообщив новости, которые узнал по так называемому "солдатскому телеграфу". Немцы прорвали фронт, перешли в наступление, и теперь никто не знает, где свои и где чужие и куда можно отправлять санитарные эшелоны с ранеными, чтобы не угодить к немцам.

– Подлецы! – сказал Петя, вскакивая с носилок. – Чабан, одеваться!

Он чувствовал себя еще довольно слабым, но уже гораздо лучше, чем прошлой ночью.

Температура упала. Нога не болела. Правда, немножко знобило, но этот легкий озноб даже как-то бодрил.

– Ах, подлецы! – все время повторял Петя, с помощью вестового просовывая забинтованную ногу в узкую штанину бриджей.

Его охватило беспокойство.

Он очень хорошо понимал, что значит во время отступления попасть на прифронтовую узловую станцию, забитую эшелонами.

Настоящая ловушка.

И главное, когда все так хорошо устраивалось!

Петя кипел от негодования и в то же время готов был заплакать с досады, как мальчик: вместо того чтобы благополучно эвакуироваться в тыл, в родную Одессу, еще, чего доброго, очутишься в плену.

Этого еще не хватало!

– Нет, черт бы их всех побрал! Сапожники! Шляпы! Довоевались!

Раненые офицеры, размещенные вместе с Петей в темной, прохладной трапезной монастыря, разделяли его негодование.

Они так же, как и Петя, готовы были тоже вскочить с носилок и ринуться на станцию для того, чтобы расправиться со шляпой, военным комендантом, этой жалкой крысой, окопавшейся в тылу, но, к сожалению, никто не мог этого сделать, так как все были тяжелораненые, кроме Пети.

Таким образом, прапорщик Бачей сразу сделался как бы их представителем.

– Послушайте, прапорщик, – раздавалось со всех сторон, – взгрейте их там как следует!

– Цукните их хорошенько!

– Эту тыловую сволочь!

– Покажите им, коллега, кузькину мать, ля мер де ля Кузька!! – весело кричал поручик с отрезанной по колено ногой, видимо, из студентов, который, не переставая, острил и каламбурил, как бы желая заглушить в себе, перекаламбурить ужасное душевное состояние, терзавшее его днем и ночью и не дававшее ни на минуту уснуть, забыться.

Кто-то протянул Пете желтый лазаретный костылик – палочку с резиновым наконечником, – и Петя сначала неуверенно, шатко, боясь ступить на раненую ногу, а потом все тверже и тверже, бережно поддерживаемый вестовым, вышел из монастыря с тем, что он разнесет в пух и прах коменданта и заставит немедленно погрузить всех в поезд и отправить в Россию, не дожидаясь, пока западня захлопнется.

Это было грубое нарушение лазаретных правил.

Напрасно румынский военный врач в нарядном мундире с красивыми иностранными орденами и две молоденькие дежурные сестры-урсулинки в своих белоснежных батистовых накрахмаленных громадных головных уборах пытались остановить прапорщика в дверях, даже хватали его за руки, но Петя строптиво вырвался от них и по скверной фронтовой привычке, сам того не заметив, пустил такое выражение, что Чабан застенчиво покраснел и пугливо посмотрел на черное распятие на белой стене.

Привычное состояние боевого раненого офицера, да к тому же еще и георгиевского кавалера, попавшего в тыловую обстановку, охватило Петю, едва он добрался до железнодорожной станции, полной слоняющихся солдат.

Петя сразу же хотел пройти к военному коменданту, но молодой донской казак с винтовкой за спиной преградил ему дорогу протянутой плеткой, сказав, что посторонним вход воспрещен.

– Это я посторонний? – сказал Петя, побледнев до корней волос, и ударил костылем по плетке. – С дороги!

– А ты, ваше благородие, не шуми.

– С дороги! – в бешенстве закричал Петя. – Не видишь, с кем разговариваешь?

– Видали мы таких керенских геройчиков, студентов, – проговорил казак, продолжая стоять на месте, не сводя с Пети своих весело прищуренных, наглых глаз.

Кровь бросилась Пете в голову.

– А! – крикнул он голосом, который ему самому показался ужасным, и что есть сил ударил костыликом по какому-то станционному чугунному столбику.

Ручка отломилась, и костылик полетел, скользя и подпрыгивая по перрону.

На шум выскочил комендант – пехотный капитан с пустым рукавом гимнастерки, заткнутым за тугой пояс.

– Господин капитан, – сказал Петя, дрожа от негодования, – когда прекратится этот кабак? Почему нас выгрузили здесь и не отправляют дальше?

– Во-первых, попрошу вас не скандалить и стоять по уставу, когда вы обращаетесь к офицеру, старшему по чину.

Тут Петя увидел на рукаве капитана черно-красный треугольный шеврон так называемого ударного батальона.

– А во-вторых, какого дьявола вы суетесь не в свое дело? Распустились! Вольнопер позволяет себе делать замечания. Когда отправят, тогда и отправят. Вам что? Не терпится поскорее на фронт, получить немецкую пулю в задницу? Не суйтесь поперед батьки в пекло. Успеете.

– Да я, наоборот, не на фронт, а в тыл, – простодушно сказал Петя, понемногу остывая и не без некоторого уважения разглядывая на гимнастерке капитана орден Владимира четвертой степени с мечами и бантом.

– Вот как?

Капитан зло сощурил глаза.

Петя понял, что сморозил глупость, непроизвольно покраснел и замялся.

– То есть не лично я, а, так сказать, мы… То есть все раненые… Нас всех почему-то выгрузили из поезда и посадили в какой-то монастырь…

– Вот как! – еще более грозно повторил капитан, не слушая Петиных объяснений. – Значит, вы изволите торопиться с фронта в тыл? Драпаете?

Он очень четко, сквозь зубы, с особенным зловещим удовольствием произнес это новое фронтовое словечко "драпаете", только что вошедшее в моду на румынском фронте.

– Драпаете-с?

– Попрошу вас в таком тоне не разговаривать с раненым офицером! – вспылил Петя. – Это не мы драпаем, а вы драпаете со всеми вашими знаменитыми штабами.

Лицо коменданта странно окаменело, но Петя не обратил на это внимания. Он уже не владел собой. Его понесло.

– Развалили к чертовой матери фронт, а теперь, вместо того чтобы ликвидировать прорыв, бросаете на произвол судьбы раненых и устроили здесь… кабак!

Он уже вовсе не соображал, что говорит, и очнулся лишь тогда, когда близко от себя увидел покрасневшее, с белым глянцевитым шрамом на переносице лицо капитана, его темные брови и крепко стиснутые собачьи зубы.

– Что? Прорыв?

– Прорыв, – машинально повторил Петя, уже смутно догадываясь, что говорит нечто совсем неладное.

– Замолчать! Как вы смеете! Мальчишка! – крикнул капитан ужасным голосом и стал шарить пальцами по кобуре револьвера. – Прорыв? – сказал он, понизив голос, отчего его голос стал еще ужаснее. – Да за такие слова я вас сейчас… Тут же на месте… За распространение провокационных слухов… Приказ Корнилова знаете?

Казак снял с плеча винтовку.

Но, к счастью, вокруг Пети и капитана уже собралась толпа солдат, которые в это время привыкли с подозрением следить за офицерами, прислушиваться ко всем их разговорам.

Теперь они молча, в вольных позах стояли вокруг, недоброжелательно поглядывая то на Петю, то на коменданта, решая вопрос, кто из них прав.

И Петя никак не мог понять значения их пытливых, изучающих взглядов.

В присутствии солдат капитан сразу переменился.

– Вперед, знаете ли, не рекомендую вам распускать панические слухи, – сказал он скорее ворчливо, чем грозно. – А то видите, что делается… – Он кивнул на солдат. – Что же касается ваших раненых, то они будут отправлены с первым же санитарным поездом. Больше вас не задерживаю. Можете идти.