Зимний Мальчик (СИ) - Страница 50

И вот теперь я усталый, но довольный, готовился ко сну. Нам, геройским адъютантам их высокопревосходительств, тоже нужен сон.

Но в дверь постучали.

— Мишаня, открывай, у меня коньяк! Шустовский!

Это приятель, капитан Сизых. Не отвяжется. Ну, и коньячку неплохо бы выпить, тем более шустовского.

Я открыл дверь — и получил пулю в грудь. Потом вторую, третью…

— Извини, Мишаня, приказ, — сказал Сизых, и выстрелил мне в голову.

Как раз под звон будильника. Не мог этот капитан прийти попозже. Он бы пришел, а я уже проснулся. Вот бы Сизых удивился.

Я сел, опустил ноги на пол. Приснится же…

Во сне я был совершенно уверен, что там, внизу, в винном погребе, в стене заложено сто килограммов золота. Но сон ушел, пришло рацио, и сразу засомневалось. Ну с чего бы это Колчаку прятать золото в винном погребе? Мог бы вполне держать его в сейфе, для подкупа кого нужно. Для себя лично? Опять в сейфе. На случай мятежа и бегства? Так некогда будет в стене ковыряться, да и далеко не убежишь с центнером золота. А меня зачем убивать? Чушь и дичь, в общем. Смешались впечатления от экскурсии, вечернего визита мастера Золотникова (вот и ещё золото) и самой гостиницы, в которой, действительно, жили колчаковские офицеры. А потом жил Гашек. Но Гашек мне не приснился. Не достоин я видеть Гашека. Приснилось золото. Свинье грязь снится.

Ну, а вдруг? Вдруг там и в самом деле золото, в винном погребе?

Может, и было когда-то, согласился внутренний голос, да только давно его нашли. При ремонте. Или просто в поисках клада простукивали стены. А хоть и не нашли, то заштукатурили ту стену тяп-ляп, заложили стеллажами, устроили бойлерную. И вообще, зачем тебе золото, Чижик, сто килограммов? Государству сдать? Похвально, только не забывай, что психиатрическая больница — рядышком. Дорогое государство, мне во сне привиделось, будто я спрятал центнер золота ходом коня. Мне вообще много чего снится. Ядерная война, легионы крыс, а наяву голоса слышу. Привет из палаты номер шесть, Михаил Чижик!

Я окончательно проснулся. Зарядка, душ, кофе, сборы. Я рассчитался за номер, вызвал такси. В аэропорт, пожалуйста. Подождите, пожалуйста. Поместил чемодан в ячейку камеры хранения и поехал завтракать. Последний тур начинается рано, в одиннадцать. Люди разъезжаются по всей России, кто поездом, кто опять поездом, я вот самолетом, и самолет уходит в девять. То есть в двадцать один. По местному времени. Должен успеть.

Плохо играть на полный желудок, но еще плоше — на пустой. Выбрал середину. Съел яичницу из трех яиц плюс сто граммов колбасы. С учетом, что всё с пылу, с жару, последствий быть не должно. Но сульгин под рукой.

Вышел. От кафе до Дома Железнодорожников два квартала. Пятнадцать минут неспешной ходьбы.

Я и шёл неспешно. С расчетом прийти за пять минут до пуска часов.

— Гражданин! Ваши документы!

Остановила меня милицейская пара: сержант и сержант. Но почему? Вид у меня вполне презентабельный: шляпа, плащ, галстук, костюм, чистые туфли.

Достаю из кармана пиджака паспорт и членский билет спортобщества «Динамо».

— Он динамовец! — сказал один сержант другому.

— Сам вижу.

И мне, возвращая документы и козыряя:

— Удачной игры, товарищ Чижик! Можно автограф?

— Конечно, — и я расписался на журнале «Советская Милиция».

Прибыл вовремя. Поднялся на сцену, повесил плащ на спинку стула, пожал руку мастеру Золотникову.

А ведь это он милиционеров подослал, сказал внутренний голос. У него шурин — сержант милиции. Задержали бы меня для проверки документов на часок, а опоздание на час приравнивается к поражению. Мастеру Золотникову же — полновесное очко. Но увидели — динамовец, и передумал шурин. Может, из симпатии, а, может, не захотел рисковать. Позвонит наш черноземский генерал местному, омскому, и попросит разобраться, почему это задержали динамовца Чижика. Оно ему нужно, шурину?

Ох, сочиняю я, сочиняю. Просто милиционеры — мои болельщики. Ага.

Число туров было нечетным, потому и последнюю партию я сыграл белыми. Хотел в назидании мастеру Золотникову сыграть дебют Гроба, но рацио рисковать не велело, и я подверг противника испанской пытке, избрав дебют Лопеса.

Золотников сдался на двадцать шестом ходу. Видно, нервы не выдержали.

Остальные участники быстро сделали свои ничьи.

У меня чистое, абсолютное первое место. Пятнадцать из пятнадцати. Второе, третье и четвертое поделили Коренский, Цешковский и Русаков — по девять с половиной очков [автор напоминает, что это — вымысел. Художественное произведение].

Через два часа я уже был в аэропорту. Диплом, кубок и ценный подарок — фотоаппарат ФЭД-3Л взял в ручную кладь. Так и летел до Черноземска с посадкой в Челябинске.

На этот раз время работало на меня, и путь занял не восемь часов, а час с небольшим. Не биологического, а с учетом часовых поясов.

И ещё до полуночи таксомотор привез меня в Сосновку.

Июньские ночи светлые. Молодая луна висит низко над горизонтом. Звезды сияют вполсилы. Редкие облака оживляют небосвод. Птицы поют. Цикады цвиркают. Летучие мыши следуют противозенитными курсами.

Наконец-то я дома.

Прошёл ко входу, поднялся на крыльцо, отпер дверь. Не зажигая света, по телесной памяти, добрался до гостиной.

— Чижик вернулся! — бенгальские огни, хлопушки-конфетти и выстрел шампанского.

Лиса и Пантера подготовили встречу.

Чую, будет весело.

— Зимний мальчик пришёл — услышал я из-за неплотно прикрытой двери.

— Подождёт, — ответил доцент. — Сделайте-ка мне чаю, Верочка.

И лаборантка стала готовить чай. Судя по звукам, набрала в чайник воды и поставила на электроплитку: вода шипела, скатываясь с чайника на раскаленную спираль.

Доцент недоволен. Мало того, что мне деканат утвердил индивидуальный график сдачи экзаменов, так и оценку на экзамен тоже утвердили, пусть и негласно: ко мне нужно было относиться «с максимальной доброжелательностью». Говоря прямо, я должен был получать только «отлично». Хотя прямо, думаю, никто не сказал. Кафедрами руководят не дураки, и так поймут.

А вышло так потому, что я стал лицом нашего института. Я и Ольга Стельбова. Тут и фотография в «Огоньке» с Леонидом Ильичом, и опера, и то, что я выиграл первенство России по шахматам. По возвращении из Омска «Молодой Коммунар» напечатал большое интервью со мной, где я говорил правильные слова: студент должен и учиться, и быть активным строителем коммунизма, находить время и силы для общественной работы, и прочая, и прочая, и прочая. Из моих слов выходило, что наш институт просто кузница активных комсомольцев, и учиться в Чернозёмском Медицинском Институте имени Николая Ниловича Бурденко — большая честь, удача и счастье.

«Молодой Коммунар» не какая-нибудь многотиражка, а печатный орган областной организации Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи, и пишет о людях не с кондачка, не ради развлечения публики, а исходя из интересов общества. Было бы странно, если бы на статью не обратили внимания в институте. Обратили, ещё как обратили. И, полагаю, остались довольны тем, что студент отзывается о вузе с восторгом и благоговением. Разве можно не пойти такому студенту навстречу?

И мне пошли.

Но вот отдельные преподаватели (да почти все) в душе считали, что это неправильно. Что меня по-хорошему нужно бы высечь и отдать в солдаты. Их можно понять: многие пережили послереволюционную разруху, коллективизацию, войну, суровое послевоенное время. Пережили и привыкли: бедность — норма жизни. Если завелся вдруг кусочек сыра — съешь его под одеялом. Послал бог новые штаны — носи по великим праздникам. Живешь впятером в хрущевке-двушке — радуйся, что не в барачной клетушке. И будь скромнее, скромнее, скромнее, а то раз — и на Кара-Богаз. Глауберову соль добывать для страны.

И тут я нарушаю все правила приличия. Езжу на занятия в собственном «ЗИМе», когда не у всех доцентов есть «Жигули», да что доценты, не у всех профессоров! Хожу на занятия в костюмах, которых, похоже, четыре шкафа (неправда, только один), галстуков вообще несчётно (всего четырнадцать), песни иностранные, за которые прежде проработали бы по самое не хочу, в самодеятельности распеваю (один лишь раз всего), а уж деньжищи к нему вагонами едут (положим, не вагонами).