Зимний Мальчик (СИ) - Страница 17

Гулянка не задалась. Даже мороженого не поел: у мороженщиц тоже праздник, кафешки закрыты, и вообще… холодно.

И в электричке было холодно и неуютно. Или это я разнежился, обуржуазился и переродился? К хорошему привыкаешь, а надо бы привыкать к плохому. Но не хочется. Хочется верить, что будущее окажется не хуже настоящего. Пожалуйста!

Сойдя с электрички, я внимательно осмотрел и доску объявлений, и столбы. Милицейские предупреждения исчезли. Взяли мразь? Шевалицника? Или кого другого? В газетах, как водится, ни слова, я нарочно смотрел, но и почтальон наш ничего не сказал, а будь стрельба в Сосновке, он бы непременно знал. Или взяли без стрельбы? Или это был кто-то другой?

Домой я добрался уже продрогшим, и решил согреться Чаем с мёдом. По дедушкиному рецепту.

На втором стакане в дверь позвонили. Нежданно. Оля и Надя в городе, а больше ко мне никто не ходит, разве почтальон. Но сегодня почта не работает, праздник.

Оказалось — бывшая дедушкина домработница.

— Заходите, Вера Борисовна. Какими судьбами, вы же в Кострому отъехали.

— Как отъехала, так и приехала, Мишенька. Не сложилось у меня там. У дочки семья, я им только стеснение и докука. Хорошо, что домик не продала, мне Иван Петрович говорил, не торопись, будет куда возвратиться, а продать всегда успеешь. Знал твой дедушка. Мудрый был человек.

— Чай будете? Я как раз чай заварил.

— Нет, спасибо. Я по делу пришла.

Дело у Веры Борисовны было простое: хотела вернуться на прежнее место. Домработницей.

Признаться, я и сам подумывал о домработнице. Всё-таки хлопотное это дело — домашнее хозяйство. Сад я и совсем запустил. Но не хотел чужого человека в дом вводить. А Вера Борисовна совсем не чужая, я её, сколько себя, помню. И она всех в округе знает — плотников, слесарей, кровельщиков, садовников и прочих необходимых в хозяйстве умельцев на день. А я одного только Петровича, автомеханика.

И мы сговорились.

Теперь я студент с домработницей. Барином становлюсь, белоручкой. Узнают в «Комсомолке», и тут же статью на всю полосу: где это видано, где это слыхано?! Но почему бы студенту и не нанять домработницу? У других мамы, бабушки за бытом следят, некоторые даже женятся ради борща. А мне и домработницы довольно. Время — деньги — время. Время мне очень даже пригодится. Для учёбы. И всего остального. А денег хватает, приходы превышает расходы. И Вере Борисовне подспорье. Моральное и материальное. В общем, все довольны. Кроме безденежных донов. Те завидуют, шипят и пишут в газеты.

Итак, уборка, стирка и готовка отменяются. Завтра начнет хозяйничать Вера Борисовна, а сегодня перетерпится. Образовался резерв времени.

И я два часа тренировался в игре на гитаре. Мелкая моторика, она хирургу нужна почти так же, как знание истории партии. Только её, моторику, в институте не ставят, а историю партии мы учим с превеликой тщательностью. Слушаем лекции, потеем на семинарах, конспектируем брошюрки. А потом будет истмат, диамат, политэкономия, научный коммунизм, научный атеизм — и откуда я только знаю названия всех этих мудреных наук?

Отогнав досужие мысли, я сосредоточился на инструменте. Гитара — это не только два-три аккорда, гитара это — о-го-го! Только нужно работать.

Потом включил радио. Большой приёмник, «Фестиваль». Телевизор дедушка не держал, говорил, у радио картинка лучше. И цветная, и объёмная, и полный круговой обзор: налево, направо, назад, вверх, вниз. Стоит лишь разбудить воображение. Любил радиоспектакли, театр у микрофона. И в футбол с радиокомментаторами наши играют куда лучше, чем по телевизору. «Синие так подавали мяч, что полосатых буквально не было видно». Жаль, по позднему времени сейчас ни постановок, ни футбола. Зато репортаж с Красной Площади, парад и демонстрация.

Ближе к полуночи я ушел из гостиной в спальню, лёг в кровать — со дня восемнадцатилетия я сплю в дедушкиной спальне. Потому что хозяин, да. Кровать — девятнадцатый век, дуб. Широкая, прочная и удобная. Матрас, коечно, новый, на заказ. Заказывал дедушка, а получать его довелось уже мне.

«Спидола» по-прежнему со мной. Сначала послушал «VOA» для практики в американском английском. У них президентские выборы. Я болею за МакГоверна, но победит, боюсь, Никсон. Ладно. Перенастроился на любимую «ту оу эйт», свел звук к минимуму. И заснул.

Проснулся в три с минутами. Без крика, но почти. Опять меня ели крысы.

Интересно, долго я это выдержу?

Прошел на кухню, взял стакан воды, ложку земляничного варенья. Лесная земляника, дикая. От кошмаров не помогает, но вкусно.

Сел в кресло у окна гостиной, приоткрыл форточку и настроился слушать дождь.

В форточку влетела бабочка. Большая, с комсомольский билет, и цвета такого же. Летом они здесь встречаются, но в ноябре? Или на чердаке очнулась? Я позавчера запустил АГВ, стало тепло, а тепло, как известно, идет вверх, на чердак. Вот бабочки и думают — лето вернулось.

Бабочка уселась на штору, глазищами сразу во все стороны смотрит. Хорошо, хоть не ворон залетел. И что мне с этой бабочкой делать?

Кто-то шуршит под окном. Тихонько бьется в стекло. Ещё одна бабочка?

Я выглянул.

Васин. Николай Васин, погибший два с лишним месяца назад у деревни Кротовые Дворики. В битве за картошку.

— Пусти… Пусти…

Вид у Васина был не очень. Нет, ни гниющей плоти, ни трупных червей, напротив — одет в костюм из тех, что сельским десятиклассникам покупают на выпускной вечер, лицо нарумянено, а шов по черепу почти и не виден. Но я-то знал…

— Явился, значит, — сказал я в форточку. Было страшно, я дрожал. От Васина веяло могильным холодом. Но вид я держал бодрый. Нельзя им показывать, что боишься.

— Как видишь. Пусти в дом, а?

— Не всему виденному стоит верить. В зеркале, поди, не отражаешься?

— Пусти, узнаешь.

— К Шифферсу тоже приходил?

— Он что, нажаловался?

— Не то, чтобы жаловался. Поделился. Подготовил. Предупредил. Ладно, и как там, на той стороне?

— Не знаю, меня на ту сторону пока не перевели. Не всех, понимаешь, переводят. Тебя вот тоже… Пусти…

— Меня? Я что, умер?

— Уже забыл? Это бывает. Чего хорошего — помнить смерть? Ничего хорошего. Пусти, а? Мне нужно сказать тебе… срочно сказать… очень важное.

— Говори так¸ мне слышно.

— Это нужно сказать лицо в лицо, глаза в глаза. Пусти…

Я посмотрел в глаза Васина. Мутные, белесые. Глаза мертвеца.

— Не пущу!

— Ну, да не к спеху. У нас вся смерть впереди. Бывай. Увидимся.

И Васин начал исчезать. Постепенно. Сначала исчезла одежда, потом кожа, обнажив мышцы и внутренности, потом остался лишь скелет, а потом истаял и он.

И сразу в глазах потемнело, и очнулся я уже в кресле. Шея затекла, и холод из форточки.

Ну да, сон. Продолжение кошмара. Что же ещё, если не сон?

На столе стакан с водой и вазочка земляничного варенья.

С таким вареньем никакой ром не нужен.

— Все взяли лист бумаги. Обыкновенный тетрадный лист.

— Двойной? — спросил Самойлов.

— Хватит и одинарного. Взяли? Пишем: я, фамилия, имя, отчество, такого-то года рождения, прошу принять меня в профсоюзную организацию медработников Черноземского государственного института имени Николая Ниловича Бурденко. С уставом профсоюзной организации ознакомлен и согласен полностью. Дата — первого сентября тысяча девятьсот семьдесят второго года. Фамилия разборчиво, затем подпись.

Профсоюзный полувожак, студент шестого курса, оглядел нас, студентов-первокурсников. Дело было между парами, когда история партии уже кончилась, а неорганическая химия еще не началась. Нас задержали в кабинете истории, мол, будет важное сообщение. Этим сообщением и был профсоюзный полувожак. Вожака полного посылать к первокурсником посчитали излишним.

— Погодите, я должен прояснить детали, — не унимался Самойлов. Был он парнем серьезным и въедливым, несмотря на несколько комичный вид: худой, высокий, говорил дискантом и одевался проще простого.