Журнал «Если» 2008 № 06 - Страница 28

— Ну и попал ты, Антоша, в переплет! А еще разведчик!

Коты, и те о его миссии знали!

— За хвост тебя и башкой о дуб! — помечтал вслух Кторов.

— Слова-то какие! — фыркнул кот. — Вы же интеллигент, Кторов! Впрочем, еще Ларошфуко сказал, что человека нельзя назвать в полной мере интеллигентным, если его язык бежит впереди мыслей.

Вот так! Приложил его кот. Башкой о дуб.

Глава шестая

Лукоморск попал в поле зрения Глеба Бокия не случайно.

Будучи студентом Горного института, Глеб увлекся различными загадками и тайнами. Все началось с одной лекции, на которой профессор Николай Степанович Костомыш неожиданно для всех студентов рассказал о российском минерологе Александре Карамышеве, который в 1776 году изобрел прибор, названный им «Просветителем», для изучения земных недр. В результате продемонстрированного опыта, как показывали впоследствии очевидцы, Карамышев доказал, что любому непрозрачному известняковому шпату можно посредством науки придать полную прозрачность. «Представьте, господа, — сказал Костомыш, — каким мог быть труд геолога, если бы без бурения скважин и трудоемкого изготовления шурфов мы могли бы наблюдать естественное нутро нашей матушки земли. Увы! Увы! Увы!

Труды Карамышева были бесследно утрачены, как многое из того,

чем могла бы гордиться российская наука и в чем совершенно не нуждаются идиоты, правящие Россией».

Рассказ его запал в душу Глеба Бокия. Пылкому воображению юноши представлялись геологи, изучающие недра и видящие их внутреннюю суть, а потому могущие точно сказать, где нужно бурить скважину, а где даже не стоит пытаться.

И все это кануло без вести в прошлом, потому что кто-то побоялся потрясения государственных устоев!

Поэтому уже после революции, заняв значительную должность в ВЧК, Глеб Бокий приказал направлять в его адрес информацию о небывалых событиях, изобретениях, загадочных и тайных явлениях, имевших место на территории республики, и даже принялся подбирать для работы специальную агентуру. К тому времени он для себя уже делил разведку на политическую и научную. Первой должны были заниматься революционные романтики, фанатики и авантюристы, второе направление могло быть доступно лишь людям, имеющим определенный склад ума, для которых ночные бдения над зашифрованным посланием приносили большее удовлетворение, чем скитания во вражеском тылу, перестрелки и лихие захваты штабов и пленных. Глеб Бокий подбирал в эту группу аналитиков, способных расчленить явление на важнейшие составные части, дать полную и обоснованную оценку каждой из них.

— Глеб, — сказал ему Дзержинский. — Вы расточительны. Вы смотрите в будущее, а мы пока решаем единственную тактическую задачу — удержаться у власти. Если мы не удержимся — все ваши идеи окажутся просто ненужными.

— Я вас сильно уважаю, — глухо сказал Бокий. — Но эту работу надо закладывать сегодня. Завтра будет поздно.

— Да я согласен, согласен, — сухо и безрадостно рассмеялся Дзержинский, поднимая обе руки. — Только, дорогой мой Глеб Иванович, положение в стране требует от нас решения стольких политических задач, что на все остальное времени пока не остается. Вот вы в Петербурге были, сколько же расстрелять пришлось, чтобы в городе стало спокойно!

Бокий сухо сказал:

— Слишком много стреляли, Феликс Эдмундович. Если бы не истерики Зиновьева, который во всем видел контрреволюцию, жертв было бы меньше. Кровожадный и трусливый человек. Если дать ему волю, в Питере останутся только он с семьей и его родственники.

Обещали мир и спокойствие, а на деле залили страну кровью. Когданибудь с нас спросится.

— Достоевского начитались? — Дзержинский приподнялся и заглянул в глаза Бокию. — Не мы все начали, не мы. Мы сначала и Духонина отпустили, и Краснову с Корниловым под честное слово свободу дали. У тебя все?

Бокий подумал.

— Есть один человечек, — сказал он. — Бывший приват-доцент, зовут его Гроссом Фридрихом Павловичем. Мне доложили, что он с помощью зеркал пытается заглянуть в будущее. Так вот, он говорит о том, что эра Ульянова-Ленина в политике недолговечна, а его место займет некий стальной человек, выходец с Кавказа, и это правление принесет России высшее могущество и жесточайшие страдания.

Дзержинский сел на стул, с непонятным любопытством разглядывая Бокия.

— А что? — вдруг весело спросил он. — Мы-то с тобой знаем, о ком идет речь. И надо сказать, что это не худший вариант. Он более предсказуем, чем Лев Давидович и прочая братия. Как его? Фридрих Павлович Гросс? С помощью зеркал, говоришь? Надо же — русский Нострадамус! — он сделал пометку на листочке бумаги, потом спохватился, что может показаться слишком бездушным, и тревожно поднял голову: — А что он говорит об Ильиче?

Бокий пожал плечами.

— И долго ты собираешься меня разглядывать? — спросил кот.

— Извини, — Антон смущенно отвел глаза. — Но и ты должен понять, я говорящих котов никогда не видел.

— Ты многого не видел, — кот с заметным усилием вспрыгнул на скамейку и лег рядом. — Но хорошо держишься, почти не удивляешься. И правильно — еще Гюго утверждал, что животные не что иное, как прообразы людских добродетелей и пороков, блуждающие перед вашим взором призраки ваших душ.

— Откуда ты меня знаешь? — спросил Кторов.

— Здрасьте! А на фига я тебя обнюхивал в подвале? — обиделся кот. — Сам понимаешь, полная информация о людях — залог успешной работы. Не веришь? Зря! — кот зажмурился и скороговоркой пробормотал: — Кторов Антон Георгиевич, одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения. Родился в Одессе, там же закончил реальное училище и позже Одесское коммерческое имени императора Николая I. Под судом и следствием состоял дважды, участвовал в боевых действиях против румынской армии, после Октябрьского государственного переворота работал в Одесской ЧК, потом в Наркомпросе, был рядовым на Западном фронте с Юденичем, потом в Первой конной, подполье, Разведупр и, наконец, особо секретный научный агент коллегии ВЧК. Владение языками: идиш, немецкий — отлично, французский — хорошо, румынский и польский — на троечку. Холост. Ну, и награды: два ордена Красного Знамени — оба за выполнение специальных заданий правительства РСФСР. Ничего не упустил?

Ошеломленный Антон медленно приходил в себя.

— И что, вся эта информация есть в моем запахе? — спросил он.

Кот недовольно дернул хвостом.

— Дорогой ты мой, — сказал он. — Ты даже не представляешь, сколько информации может извлечь из вашего запаха умное животное. Я, конечно, не говорю о полицейских собаках, хотя этот их хваленый пес Треф был весьма и весьма неглуп. Но с котом ему, конечно, никогда не сравниться, он всегда брал только верхним чутьем.

Будем считать, что знакомство состоялось?

Антон Кторов вздохнул. В его профессии удивляться не следовало ничему.

— Почти, — сказал он. — Я уж теперь и не знаю, как мне называть… — он замялся, не зная, как обращаться к коту: обращение на «вы» казалось выспренним и смешным, а обращение на «ты» выглядело излишне фамильярным.

— Можно на «ты», — угадал его сомнения кот. — Считай, на брудершафт мы уже выпили. А зовут меня Баюном Полосатовичем.

Не слишком сложно?

— Да нет, — сказал Антон. — Все нормально. Но ты, Баюн Полосатович, понимаешь, зачем я здесь оказался?

Кот приоткрыл один глаз.

— Вот только в карьер не гони, — предупредил он. — Не надо меня с ходу в агенты записывать — я кот, который гуляет сам по себе. Поэтому я ни за белых, ни за красных, а зеленых я вообще терпеть не могу.

Он повозился, тяжело забрался передними лапами на колени Кторова и, подняв лобастую голову, посмотрел ему в глаза:

— Чего сидишь? Кошки никогда в доме не было? Погладь, баки почеши, за ушком — но только осторожно, не люблю, когда грубо ласкают.

Дождался прикосновения пальцев и басовито с перерывами заурчал. Словно «паккард», прогревающий двигатель перед зданием Совнаркома.